«Война и революция», предисловие.
Эта статья, как пишет автор, была в основе своей написана в марте 1919 г., но книга не могла тогда быть издана. Троцкий дополнил Введение в апреле 1922 г. и сделал его Предисловием к первому тому сборника «Война и революция». — /И-R/
Надо знать вчерашний день.
Поднимается и отчасти уже поднялось целое политическое поколение, которое ведет свое летоисчисление с Октябрьской Революции или с создания III Интернационала. Для этого поколения, особенно в России, II Интернационал представляется довольно смутным политическим явлением. Революционная молодежь видала меньшевиков и эсеров, как классовых врагов, всегда по ту сторону баррикады, траншеи или проволочного заграждения. Она не пережила непосредственно истории недавнего прошлого не только до империалистической войны, но и во время самой войны, когда в недрах II Интернационала, так постыдно и бесчестно склонившегося перед империализмом, начался процесс внутреннего возмущения, приведший затем к открытому расколу и к созданию Коммунистического Интернационала.
Поднимается, наконец, еще более молодое поколение, которое не имеет даже сознательного опыта нашей гражданской войны, — оно не наблюдало в ней своими глазами роли меньшевиков и социалистов-революционеров. Недаром меньшевики рассчитывают на эту политическую целину и пытаются возродиться к новой жизни под видом организаций молодежи. Они считают, что события поставили на прошлом большой крест, и хотят открыть себе у молодого поколения новый текущий счет.
Несомненно, что лозунг единого рабочего фронта оказывает им в этом отношении некоторое содействие. Если возможен общий фронт с Шейдеманом и Вандервельде, то почему не с Мартовым и не с Черновым? И в каком смысле возможен общий фронт с Шейдеманом? И что такое Шейдеман? И что такое Вандервельде?
Молодые коммунисты, которые впервые столкнулись со II Интернационалом, в лице эсера Керенского и меньшевика Церетели, когда те разоружали петербургский пролетариат и ввергали тысячи рабочих в тюрьму, как немецких шпионов, или позже, когда те же меньшевики и эсеры, в качестве организаторов, заговорщиков, террористов, агитаторов, администраторов и министров Нуланса, Колчака, Деникина, Юденича, Миллера, убивали русских рабочих и крестьян под знаменем Антанты, — эти коммунисты знают о меньшевиках и эсерах нечто очень важное, даже основное, но не все. Ибо вожди международной социал-демократии, включая наших эсеров и меньшевиков, всего лишь за полтора года до мировой войны клялись на Базельском международном конгрессе ответить на империалистическую войну пролетарской революцией. Мелкобуржуазный оппортунист способен к бесчисленным перевоплощениям: он нередко играет красками крайней революционности, но при решительном историческом испытании всегда ползает на брюхе.
Передовым представителям молодого поколения нужно знать вчерашний день, нужно как можно конкретнее, в живых политических образах, в человеческих фигурах, усвоить себе по крайней мере, непосредственно-подготовительный период перед октябрьской революцией и возникновением III Интернационала. История этой эпохи — мы имеем в виду историю рабочего класса и его политических группировок — еще не написана и будет написана не скоро. Приходится изучать вчерашний день по сырым материалам: воспоминаниям, документам, статьям, речам. Понимание этих осколков прошлого облегчается, однако, тем, что сегодняшний день слишком непосредственно вытекает из вчерашнего.
Настоящая книга окажет, может быть, некоторое содействие — сознаю заранее, что ограниченное — этой стоящей перед нашей молодежью задаче изучения вчерашнего дня. Автор этой книги имел во время войны преимущество — весьма условное преимущество эмигранта — в качестве наблюдателя и отчасти участника присматриваться к внутренней жизни нескольких европейских и северо-американской социалистических партий. Здесь собраны работы, выросшие из этого участия и связанные с центральной темой: война и интернационал.
Мысль об этой книге возникла еще в начале 1919 года. Тогда же я написал к ней объяснительное Введение. Но собрать необходимые статьи и материалы не удавалось до настоящего дня. Введение, написанное в марте 1919 года, значительно пополнено.
24 апреля 1922 года. Москва.
Л. Троцкий.
Введение
Здесь собраны страницы политической борьбы за время великой империалистической бойни. Далеко не все, здесь помещенное, имеет самостоятельный интерес. Но я собрал эти статьи, памфлеты и очерки, как отражения, иногда очень беглые, большой эпохи, как осколки великой борьбы, которая не прекращалась в самые глухие месяцы империалистической реакции, а теперь развернулась во всем мире.
В Австро-Венгрии.
Война застигла меня в Вене. Оттуда и был подан сигнал к войне после убийства молодыми сербскими террористами австро-венгерского престолонаследника, главы империалистической партии. Внутренняя жизнь раздираемой национальной дракой Австро-Венгрии, всегда более или менее напоминавшая жизнь огромного сумасшедшего дома, снова обострилась в 1914 году. В свое время высказывались надежды на то, что всеобщее избирательное право, полученное Австрией в 1906 г. милостью первой русской революции, более решительно выявит классовые противоречия и тем самым отодвинет назад отвратительную национальную борьбу с ее миазмами шовинизма. Но это не осуществилось. В конце концов, всеобщее избирательное право, как и весь вообще режим демократии, не является само по себе целительным средством, а в лучшем случае выводит наружу те язвы, какие заложены в классовом обществе. Для того, чтобы оздоровить политическую жизнь Австро - Венгрии, нужна была бы революционная партия, способная объединить пролетариат всех национальностей и противопоставить его нарастающему империализму. Но этого-то и не оказалось. Как раз получение всеобщего избирательного права, совпавшее с начавшимся уже революционным отливом в России, дало в Австро-Венгрии окончательный перевес оппортунистическим элементам социализма. Погоня за мандатами в разноплеменной стране придала оппортунизму провинциально-националистический характер. «Реалистическая», т.-е. реформистская, приспособленческая, австрийская и венгерская социал-демократия пропиталась насквозь шовинизмом и только углубляла и закрепляла национальный распад пролетариата. Вследствие этого, на всей внутренней жизни Австро-Венгрии в последние годы перед войной лежал отпечаток глубокой безнадежности, которой совсем не было во внутренней жизни России, несмотря на несравненно более ужасающий характер деспотизма.
Война казалась как бы выходом из тупика — не только австро-венгерскому империализму, который надеялся спаять воедино монархию в огне мирового пожара, не только шовинистической мелкой буржуазии, которая переносит свое ожесточение ущемленного конкуренцией лавочника на мировые отношения и ищет спасения там, где его меньше всего можно найти, но и австрийской социал-демократии. Осторожный уклончивый вождь ее, оппортунист, но в пределах оппортунизма проницательный и умный тактик, Виктор Адлер, совершенно выронил в этот момент вожжи из рук и уступил — полусознательно, полуневольно — первое место Аустерлицам, Реннерам, Зейцам и другим мещанам, которым Второй Интернационал позволял и продолжает позволять называть себя социалистами. Они все вздохнули с облегчением. Помню, как Ганс Дейч, ныне, кажется, товарищ военного министра, откровенно говорил о неизбежности и спасительности этой войны, которая, наконец, избавит Австрию от сербского «кошмара». Гниль правящих кругов социал-демократии вскрылась сразу во всей своей омерзительности. Чувство стыда за партию и отвращения к этим «марксистам», которые только и ждали благоприятного момента для открытого предательства, имело тогда еще всю свежесть и болезненную остроту!..
Пришлось покидать Вену, где я прожил около семи лет своего эмигрантства, подписав при вступлении на габсбургскую почву (в 1907 г.) обязательство оставаться в границах почтенной монархии bis auf Widerruf, т.-е. до того момента, пока меня не прогонят. Точно этого нельзя было сделать в любой момент и без моей подписи! Сопровождаемая австро-венгерскими полицейскими агентами группа русских граждан, весьма пестрая по составу, была доставлена в Швейцарию, должно быть, 3-го или 4-го августа 1914 года (по новому стилю).
В Швейцарии.
Отсюда, из Швейцарии, исходили первые попытки осмыслить происшедший крах международной социалистической организации и найти пути выхода. Маленькая нейтральная страна, ущемленная между тремя главными воюющими державами, Германией, Австро-Венгрией, Францией и четвертой — только собиравшейся воевать Италией, Швейцария превратилась во временную политическую вышку, с которой ряду русских марксистов пришлось до поры до времени обозревать развертывающиеся беспримерные исторические события.
Потребность отдать самому себе отчет в том, что происходит, заставила меня обратиться к дневнику, т.-е. к такой литературной форме, которой я не пользовался никогда до этого и к которой прибег после этого только один раз: в испанской тюрьме и «ссылке». Однако, уже через две-три недели, когда немецкие и французские социалистические газеты, получавшиеся в Цюрихе, дали ясную картину полной политической и моральной катастрофы официального социализма, форма дневника была заменена формой критического и политического памфлета. Марксизм помог не поддаться чувству уныния перед лицом ужасающих явлений развала, распада, предательства, политического дезертирства, а, наоборот, подсказал, что, лишь политически преодолев и организационно скинув с себя надстройку Второго Интернационала, пролетариат выйдет на дорогу революционного развития, и что война своими варварскими методами, испытаниями и бедствиями только ускорит этот тяжкий, но спасительный процесс. Я написал брошюру «Война и Интернационал», которая была издана в Цюрихе в ноябре 1914 года и, при содействии Фрица Платтена, довольно широко распространена в Швейцарии, Германии и Австрии. Предназначенная для стран немецкого языка и на этом языке изданная, брошюра была направлена в первую голову против германской социал-демократии, руководящей партии Второго Интернационала. Естественно, — если брошюра полемически подчеркивает, что, как никак — французы все же отрубили некогда голову королю и живут в республике… Но, разоблачая подлый сервилизм немецкой военной идеологии, книжка не оставляет никаких сомнений насчет того, что пред лицом основного противоречия истории — между империализмом и социализмом — оба воюющих лагеря, со всеми их различиями, лозунгами и программами, представляют собою вооруженную реакцию, которую нужно раздавить и сбросить с пути исторического развития. Проникнутая социально-революционным оптимизмом брошюра встретила соответственный прием со стороны германской социал-патриотической печати. Помнится, лидер шовинистической журналистики Heileman откровенно назвал книжку сумасшедшей, хотя и последовательной в своем сумасшествии. Не было, разумеется, недостатка в намеках на то, что брошюра продиктована искусно скрытым патриотизмом и является орудием антантовской пропаганды. Германский суд оценил брошюру с точки зрения гогенцоллернской государственности и заочно приговорил автора к нескольким месяцам тюремного заключения. Держит ли республика Эберта эту кару на моем текущем счету, мне неизвестно…
В Швейцарии я получил приглашение от газеты «Киевская Мысль» выехать во Францию, в качестве военного корреспондента. С редакцией этой газеты у меня сохранялись связи почти в течение всего времени моего эмигрантства. Это была весьма типическая для междуреволюционных русских условий вообще, для Киева в особенности, газета в духе не очень оформленного радикализма с приправой марксистской идеологии. В помещичье-интеллигентском Киеве, со слабой промышленностью, классовая борьба пролетариата не находила столь непосредственного и отчетливого выражения, как в Петрограде и в других центрах рабочего движения. В то же время общий политический гнет самодержавия, помноженный на гнет национальный, придавал демократической оппозиции мещанства и интеллигенции оттенок радикализма. Этим объясняется общая политика редакции, которая, не отожествляя себя ни с социал-демократией, ни с рабочим классом, отводила, однако, очень широкое место марксистским сотрудникам и позволяла им освещать события, особенно иностранные, даже под социально - революционным углом зрения. Во время Балканской войны, когда империалистическое настроение еще не захватило широких мелко-буржуазных кругов, в том числе интеллигенции, я имел возможность на страницах «Киевской Мысли» вести открытую борьбу против плутней и преступлений союзных дипломатов на Балканах и против того «неославянского» империализма, на почве которого кадетская оппозиция заключала соглашение с третье-июньской монархией. Я принял предложение «Киевской Мысли» тем охотнее, что оно давало мне возможность ближе приобщиться к политической жизни Франции в эту критическую эпоху. После некоторых колебаний, «Киевская Мысль», под напором буржуазного общественного мнения и подталкиваемая социал-патриотическими сотрудниками, скатилась к патриотизму, стараясь лишь сохранять «оттенок благородства».
В Париже.
Французская социалистическая партия находилась в состоянии полной деморализации. Жорес был убит накануне войны. Вальян, старый антимилитарист, с первых дней германского наступления вернулся к патриотическим традициям Бланки и ежедневно источал из себя для центрального органа партии («L’Humanité») статьи в духе самого напряженного шовинизма. Жюль Гед, вождь марксистского крыла, исчерпавший себя в долгой изнурительной борьбе против фетишей демократии, оказался способным только на то, чтобы, подобно своему другу Плеханову, остатки своих политических мыслей и свой нравственный авторитет принести на алтарь «национальной обороны». Поверхностный фельетонист Марсель Самба секундировал Геду в министерстве Бриана. Закулисный делец, великий мастер на малые дела, Пьер Ренодель оказался на время «руководителем» партии, автоматически заняв опустевшее место Жореса, которому он, надрывая себя, подражал жестами и раскатами голоса. Лонге тянулся за Реноделем, но с некоторой застенчивостью. Официальный синдикализм, представляемый председателем Всеобщей Конфедерации Труда перевертнем Жуо, шел по тому же пути. Самодовольный «революционный» шут Эрве, крайний антимилитарист, вывернулся наизнанку и, в качестве крайнего патриота, оставался все тем же шутом. Отдельные оппозиционные элементы были рассеяны здесь и там, — но почти не подавали признаков жизни. Казалось, не было никаких проблесков лучшего будущего.
В среде русской эмиграции Парижа, особенно эсеровской интеллигенции, патриотизм расцвел махровым цветом. Когда обозначилась военная угроза Парижу, значительное число эмигрантов вступили волонтерами во французскую армию. Остальные липли к депутатам и буржуазной прессе, всячески демонстрируя, что они теперь не просто эмигранты, но дорогие союзники. Широкие низы эмиграции, пролетарские элементы, были дезориентированы и смущены. Некоторые рабочие, особенно успевшие обзавестись французскими семьями, поддались патриотическому течению. Но в общем устояли, стремились понять и найти путь выхода.
«Голос». «Наше Слово».
Вот в этих-то условиях два русских эмигранта, сравнительно мало известных в то время, поставили в Париже небольшую ежедневную газету на русском языке. Она имела своей задачей удовлетворять и поддерживать сразу пробудившийся интерес многих тысяч заброшенных из России в Париж рабочих к развертывающимся гигантским событиям. В то же время газета стремилась — в этом-то и была ее цель — освещать эти события светом интернационального социализма, не давать угаснуть духу международной солидарности. Имена этих двух инициаторов газеты, организаторов и неутомимых работников приобрели потом большую известность в событиях революции: Антонов-Овсеенко, нынешний украинский командующий, и Мануильский (Безработный), член советской мирной делегации на Украине*. Оба — неподдельные публицисты, оба с лирической нотой, хотя и разные, — Мануильский более аналитичен, Антонов — более патетичен, — оба преданные своему делу и детищу до конца. Но Мануильский хворал, покашливал кровью, и его выпроводили в Швейцарию, откуда он и сотрудничал в дальнейшем. Газета целиком легла на плечи Антонова. Я упомянул о плечах не напрасно, ибо Антонов не только писал передовицы, заметки, вел военный обзор, правил корректуру, переводил телеграммы, но и таскал на плечах пачки свежего выпуска, устраивал в пользу газеты вечера, концерты, спектакли и опять-таки, нередко в поту, переносил на себе всякие «дары» для лотереи.
* Писалось в 1919 г. — Л.Т.
Газета издавалась с величайшими материальными и техническими затруднениями. Перед выпуском первого номера в «кассе» у Антонова и Мануильского имелось ровным счетом 30 франков. Ни один так называемый здравомыслящий человек не мог, разумеется, верить, чтобы можно было с таким основным «капиталом» издавать ежедневную революционную газету, особенно в условиях войны, шовинистического бешенства и цензурного неистовства. Тем не менее газета, неоднократно закрывавшаяся и после коротких перерывов снова возникавшая под другим именем, просуществовала в течение почти 21⁄2 лет, т.-е. до русской революции.
Война, после задержания немецких армий на Марне, становилась все требовательнее и беспощаднее. Она не останавливалась уже ни пред какими жертвами и, тем более, ни перед какими расходами. Миллиарды громоздились на миллиарды. «Наше Слово»*, объявившее войну этому чудовищу империализма, вело счет на десятки франков. Не реже, чем раз в неделю, газета неизменно переживала такой кризис, что казалось — выхода нет. Но выход находился. Голодали наборщики, Антонов носился по городу в прорванных сапогах, — и снова совершалось чудо: очередной номер выходил. Важным финансовым источником были вечера «Нашего Слова». Чтоб доконать нас, префектура запретила наш очередной концерт. Посыпались пожертвования — взамен запрещенного концерта. Известный москвич Шахов, благотворитель «с идеей», оказавшийся как раз в это время в Париже, нежданно-негаданно прислал в газету 1.100 франков с девизом «против произвола!» Оказалось, он предварительно справился о наивысшем доходе от вечера и возместил эту сумму.
* Во второй половине января 1915 года «Голос» был закрыт французским правительством, но уже 29 января возродился — под заголовком «Наше Слово». — Л.Т.
По приезде в Париж, я застал газету примерно на втором месяце существования. Одним из активных сотрудников газеты в первую эпоху был Мартов. Это лишало газету необходимой определенности. В то время, как Мартов пытался сочетать критику социал-патриотизма с надеждами на органическое возрождение партий и вождей Второго Интернационала, левое крыло стояло на точке зрения признания полного крушения Второго Интернационала и необходимости боевого объединения революционных интернационалистов. Другими словами, газета была вначале органом некоторого временного блока нынешнего левого центра (№ 21⁄2) и нынешних коммунистов. Блок привел скоро к ожесточенной внутренней полемике, а затем и к полному разрыву. Вскоре после Циммервальда Мартов порвал с «Нашим Словом».
Мартов.
Мартов, несомненно, является одной из самых трагических фигур революционного движения. Даровитый писатель, изобретательный политик, проницательный ум, прошедший марксистскую школу, Мартов войдет тем не менее в историю рабочей революции крупнейшим минусом. Его мысли не хватало мужества, его проницательности не доставало воли. Цепкость не заменяла их. Это погубило его. Марксизм есть метод объективного анализа и вместе с тем предпосылка революционного действия. Он предполагает то равновесие мысли и воли, которое сообщает самой мысли «физическую силу» и дисциплинирует волю диалектическим соподчинением субъективного и объективного. Лишенная волевой пружины мысль Мартова всю силу своего анализа направляла неизменно на то, чтобы теоретически оправдать линию наименьшего сопротивления. Вряд ли есть и вряд ли когда-нибудь будет другой социалистический политик, который с таким талантом эксплуатировал бы марксизм для оправдания уклонений от него и прямых измен ему. В этом отношении Мартов может быть, без всякой иронии, назван виртуозом. Более его образованные в своих областях Гильфердинг, Бауэр, Реннер и сам Каутский являются, однако, в сравнении с Мартовым, неуклюжими подмастерьями, поскольку дело идет о политической фальсификации марксизма, т.-е. об истолковании пассивности, приспособления, капитуляции, как самых высоких форм непримиримой классовой борьбы.
Несомненно, что в Мартове заложен был революционный инстинкт. Первый его отклик на крупные события всегда обнаруживает революционное устремление. Но после каждого такого усилия его мысль, не поддерживаемая пружиной воли, дробится на части и оседает назад. Это можно было наблюдать в начале столетия, при первых признаках революционного прибоя («Искра»), затем в 1905 году, далее — в начале империалистской войны, отчасти еще — в начале революции 1917 г. Но тщетно! Изобретательность и гибкость его мысли расходовались целиком на то, чтобы обходить основные вопросы и выискивать все новые доводы в пользу того, чего защитить нельзя. Диалектика стала у него тончайшей казуистикой. Необыкновенная чисто-кошачья цепкость — воля безволия, упорство нерешительности — позволяла ему месяцами и годами держаться в самых противоречивых и безвыходных положениях. Обнаружив при решительной исторической встряске стремление занять революционную позицию и возбудив надежды, он каждый раз обманывался: грехи не пускали. И в результате он скатывался все ниже. В конце концов, Мартов стал самым изощренным, самым тонким, самым неуловимым, самым проницательным политиком тупоумной, пошлой и трусливой мелко-буржуазной интеллигенции. И то, что он сам не видит и не понимает этого, показывает, как беспощадно его мозаическая проницательность посмеялась над ним. Ныне, в эпоху величайших задач и возможностей, какие когда-либо ставила и открывала история, Мартов распял себя между Лонге и Черновым. Достаточно назвать эти два имени, чтобы измерить глубину идейного и политического падения этого человека, которому дано было больше, чем многим другим.
Г. В. Плеханов.
Война подытожила целую эпоху в социализме, взвесила и оценила вождей этой эпохи. Безжалостно ликвидировала она в их числе и Г. В. Плеханова. Это был большой человек. Обидно думать, что все нынешнее молодое поколение пролетариата, примкнувшее к движению с 1914 года и позже, знает Плеханова только, как покровителя Алексинских, сотрудника Авксентьевых, почти — единомышленника пресловутой Брешковской, то-есть Плеханова эпохи «патриотического» упадка. Это был поистине большой человек. И большой фигурой вошел он в историю русской общественной мысли.
Плеханов не создал теории исторического материализма, не обогатил ее новыми научными завоеваниями. Но он ввел ее в русскую жизнь. А это заслуга огромной важности. Нужно было победить революционно-самобытнические предрассудки русской интеллигенции, в которых находило свое выражение высокомерие отсталости. Плеханов «национализировал» марксистскую теорию и тем самым денационализировал русскую революционную мысль. Через Плеханова она впервые заговорила языком действительной науки, установила идейную связь свою с рабочим движением всего мира, раскрыла русской революции реальные возможности и перспективы, найдя для них опору в объективных законах хозяйственного развития.
Плеханов не создал материалистической диалектики, но он явился ее убежденным, страстным и блестящим крестоносцем в России с начала 80-х годов. А для этого требовались: величайшая проницательность, широкий исторический кругозор и благородное мужество мысли. С этими качествами Плеханов соединял еще блеск изложения и талант шутки. Первый русский крестоносец марксизма работал мечом на славу. Сколько он нанес ран! Некоторые из них, как раны, нанесенные талантливому эпигону народничества Михайловскому, имели смертельный характер. Для того, чтобы оценить силу плехановской мысли, нужно иметь представление о плотности той атмосферы народнических, субъективистских, идеалистических предрассудков, которая царила в радикальных кружках России и русской эмиграции. А эти кружки представляли собою самое революционное, что выдвинула из себя Россия второй половины XIX века.
Духовное развитие нынешней передовой рабочей молодежи идет (к счастью!) совсем другими путями. Величайший в истории социальный обвал отделяет нас от того времени, когда разыгрывалась дуэль Бельтова — Михайловского*. Вот почему форма лучших, т.-е. наиболее ярко-полемических произведений Плеханова, устарела, как устарела форма энгельсовского «Анти-Дюринга». Взгляды Плеханова молодому мыслящему рабочему несравненно понятнее и ближе, чем те взгляды, которые Плеханов разбивает. Поэтому молодому читателю приходится тратить гораздо больше внимания и воображения на то, чтобы мысленно восстановить взгляды народников и субъективистов, чем на то, чтобы понять силу и меткость Плехановских ударов. Вот почему книги Плеханова не могут получить теперь широкого распространения. Но молодой марксист, который имеет возможность правильно работать над расширением и углублением своего миросозерцания, непременно будет обращаться к первому истоку марксистской мысли в России — к Плеханову. Для этого придется каждый раз ретроспективно вработаться в идейную атмосферу русского радикальства 60—90-х годов. Задача нелегкая. Зато и наградой будет расширение теоретических и политических горизонтов и эстетическое наслаждение, какое дает победоносная работа ясной мысли в борьбе с предрассудком, косностью и глупостью.
* Под псевдонимом Бельтова Плеханову удалось в 1895 г. провести через царскую цензуру самый свой победоносный и блестящий памфлет: «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». — Л.Т.
Несмотря на сильное влияние на него французских мастеров слова, Плеханов остался целиком представителем старой русской школы в публицистике (Белинский, Герцен, Чернышевский). Он любил писать пространно, не стесняясь уклониться в сторону и развлечь читателя по пути шуткой, цитатой — и еще одной шуткой… Для нашего «советского» времени, которое режет слишком длинные слова на части и потом прессует их осколки вместе, плехановская манера кажется устарелой. Но она отражает целую эпоху и, в своем роде, остается превосходной. Французская школа наложила на нее свою выгодную печать, в виде точности формулировок и прозрачной ясности изложения.
В качестве оратора, Плеханов отличался теми же свойствами, как и писатель, к выгоде и к невыгоде своей. Когда вы читаете книги Жореса, даже его исторические труды, вы чувствуете записанную ораторскую речь. У Плеханова — наоборот. В его речах вы слышали говорящего писателя. Ораторское писательство, как и писательское ораторство, могут дать очень высокие образцы. Но все-таки писательство и ораторство — две разные стихии и два разных искусства. Оттого книги Жореса утомляют своей ораторской напряженностью. И по той же причине Плеханов-оратор производил нередко двойственное и потому расхолаживающее впечатление искусного чтеца своей собственной статьи.
Выше всего он был на теоретических диспутах, в которых так неутомимо купались целые поколения русской революционной интеллигенции. Здесь самая материя спора сближает писательство и ораторство. Слабее всего он бывал в речах чисто политического характера, т.-е. в таких, которые имеют своей задачей — связать слушателей единством действенного вывода, слить воедино их волю. Плеханов говорил, как наблюдатель, как критик, как публицист, но не как вождь. Вся его судьба отказала ему в возможности обращаться непосредственно к массе, звать ее на действие, вести ее. Его слабые стороны вытекают из того же источника, что и его главная заслуга: он был предтечей, первым крестоносцем марксизма на русской почве.
Мы сказали, что Плеханов почти не оставил таких работ, которые могли бы войти в широкий идейный обиход рабочего класса. Исключение составляет разве только «История русской общественной мысли»; но это труд в теоретическом отношении далеко не безупречный: соглашательские и патриотические тенденции плехановской политики последнего периода успели, по крайней мере, частично подкопать даже его теоретические устои. Запутавшись в безысходных противоречиях социал-патриотизма, Плеханов начал искать директив вне теории классовой борьбы, — то в национальном интересе, то в отвлеченных этических принципах. В последних своих писаниях он делает чудовищные уступки нормативной морали, пытаясь сделать ее критерием политики («оборонительная война — справедливая война»). Во введении к своей «Истории русской общественной мысли» он ограничивает сферу действия классовой борьбы областью внутренних отношений, заменяя ее для международных отношений национальной солидарностью*. Это уже не по Марксу, а по… Зомбарту. Только тот, кто знает, какую непримиримую, блестящую и победоносную борьбу Плеханов вел в течение десятилетий против идеализма вообще, нормативной философии в особенности, против школы Брентано и ее марксистско-подобного фальсификатора Зомбарта, — только тот и может оценить глубину теоретического падения, совершенного Плехановым под тяжестью национально-патриотической идеологии.
* «Ход развития всякого данного общества, разделенного на классы, определяется ходом развития этих классов и их взаимными отношениями, т.-е., во-первых, их взаимной борьбой там, где дело касается внутреннего общественного устройства, и, во-вторых, их более или менее дружным сотрудничеством, там, где заходит речь о защите страны от внешних нападений». (Г. В. Плеханов, «История русской общественной мысли». Москва, 1919 г. стр. II.)
Но это падение было подготовлено. Повторяем: несчастье Плеханова шло из того же корня, что и его бессмертная заслуга, — он был предтечей. Он не был вождем действующего пролетариата, а только его теоретическим предвестником. Он полемически отстаивал методы марксизма, но не имел возможности применять их в действии. Прожив несколько десятков лет в Швейцарии, он оставался русским эмигрантом. Оппортунистический, муниципальный и кантональный швейцарский социализм, с крайне низким теоретическим уровнем, его почти не интересовал. Русской партии не было. Ее заменяла для Плеханова группа «Освобождение труда», то есть тесный кружок единомышленников (Плеханов, Аксельрод, Засулич и Дейч, находившийся на каторге). Плеханов стремился тем более упрочить теоретические и философские корни своей позиции, чем более ему не хватало политических корней. В качестве наблюдателя европейского рабочего движения, он оставлял сплошь да рядом без внимания крупнейшие политические проявления крохоборства, малодушия, соглашательства социалистических партий; но всегда был настороже по части теоретических ересей социалистической литературы.
Это нарушение равновесия между теорией и практикой, выросшее из всей судьбы Плеханова, оказалось для него роковым. К большим политическим событиям он оказался неподготовлен, несмотря на всю свою большую теоретическую подготовку. Уже революция 1905 года застигла его врасплох. Этот глубокий и блестящий марксист-теоретик ориентировался в событиях революции при помощи эмпирического, по существу обывательского глазомера, чувствовал себя неуверенным, по возможности отмалчивался, уклонялся от определенных ответов, отделываясь алгебраическими формулами или остроумными анекдотами, к которым питал великое пристрастие.
Я впервые увидал Плеханова в конце 1902 г., т.-е. в тот период, когда он заканчивал свою превосходную теоретическую кампанию против народничества и против ревизионизма* и оказался лицом к лицу с политическими вопросами надвигавшейся революции. Другими словами, для Плеханова начиналась эпоха упадка. Только один раз мне довелось видеть и слышать Плеханова, так сказать, во всей силе и во всей славе его: это было в программной комиссии II съезда партии (в июле 1903 г., в Лондоне). Представители группы «Рабочего Дела», Мартынов и Акимов, представители «Бунда», Либер и др., кое-кто из провинциальных делегатов пытались внести поправки, в большинстве неправильные теоретически и мало продуманные, к проекту программы партии, выработанному, главным образом, Плехановым. В комиссионных прениях Плеханов был неподражаем и… беспощаден. По каждому поднимавшемуся вопросу и даже вопросику он без всякого усилия мобилизовал свою выдающуюся эрудицию и заставлял слушателей и самих оппонентов убеждаться в том, что вопрос только начинается там, где авторы поправки думали закончить его. С ясной, научно-отшлифованной концепцией программы в голове, уверенный в себе, в своих знаниях, в своей силе, с веселым ироническим огоньком в глазах, с колючими и тоже веселыми усами, с чуть-чуть театральными, но живыми и выразительными жестами Плеханов, сидевший председателем, освещал собою всю многочисленную секцию, как живой фейерверк учености и остроумия. Отблеск его вспыхивал обожанием на всех лицах и даже на лицах оппонентов, где восторг боролся со смущением.
* Ревизионизм — эклектическая теория, основанная на пересмотре (ревизии) марксизма в оппортунистическом духе. — Л.Т.
При обсуждении тактических и организационных вопросов на том же съезде Плеханов был несравненно слабее, иногда казался прямо-таки беспомощным, вызывая недоумение тех самых делегатов, которые любовались им в программной секции.
Еще на цюрихском международном конгрессе 1893 г. Плеханов заявил, что революционное движение в России победит, как рабочее движение, или не победит вовсе. Это означало, что революционной буржуазной демократии, способной победить, в России нет и не будет. Но отсюда вытекал вывод, что победоносная революция, осуществленная пролетариатом, не может закончиться иначе, как переходом власти в руки пролетариата. От этого вывода Плеханов, однако, в ужасе отпрянул. Тем самым он политически отказался от своих старых теоретических предпосылок. Новых он не создал. Отсюда его политическая беспомощность, его шатание, завершившееся его тяжким патриотическим грехопадением.
В эпоху войны, как и в эпоху революции, для верных учеников Плеханова не оставалось ничего иного, как вести против него непримиримую борьбу.
Автор написал последний абзац (ниже) на следующий день, и он не вошел в Предисловие к книге.
P.S. Сторонники и почитатели Плеханова эпохи упадка, нередко неожиданные и без исключения малоценные, после смерти его собрали все наиболее ошибочное, что им было сказано, в отдельном издании. Этим они только помогли отделить мнимого Плеханова от действительного. Большой Плеханов, настоящий, целиком и безраздельно принадлежит нам. Наша обязанность восстановить для молодого поколения духовную фигуру Плеханова во весь рост. Настоящие беглые строки не являются, разумеется, даже подходом к этой задаче. А ее надо разрешить, и она очень благодарна. Пора, пора написать о Плеханове хорошую книгу.*
25 апреля 1922 г.
* Эта статья и последнее замечание нашли отклик среди молодых марксистов. Один из них, В. А. Тер-Ваганян написал серьезную книгу в 1924 г. о социально-политических воззрениях Плеханова.
— Искра-Research.
К. Каутский.
«Нашему Слову» пришлось сводить счеты и с Каутским. Международный авторитет его стоял накануне империалистской войны еще очень высоко, хотя уже далеко не на той высоте, как в начале столетия и в особенности в период первой русской революции.
Каутский был, несомненно, самим выдающимся теоретиком Второго Интернационала и в течение большей половины своей сознательной жизни он представлял и обобщал лучшие стороны Второго Интернационала. Пропагандист и вульгаризатор марксизма, Каутский главную свою теоретическую миссию видел в примирении реформы и революции. Но сам-то он идейно сложился в эпоху реформы. Реальностью для него была реформа. Революция — теоретическим обобщением, исторической перспективой.
Дарвиновская теория происхождения видов охватывает развитие растительного и животного царств на всем его протяжении. Борьба за существование, естественный и половой отбор идут безостановочно и непрерывно. Но если бы наблюдатель располагал достаточным временем для наблюдения, имея, скажем, тысячелетие, в качестве низшей единицы измерения, он с несомненностью установил бы на глаз, что бывают долгие эпохи относительного жизненного равновесия, когда действие законов отбора почти не заметно, виды сохраняют свою относительную устойчивость и кажутся воплощением платоновских идей-типов; но бывают и эпохи нарушенного равновесия между растениями, животными и географической средой, эпохи гео-биологических кризисов, когда законы естественного отбора выступают во всей свирепости и ведут развитие по трупам растительных и животных видов. В этой гигантской перспективе дарвиновская теория предстанет прежде всего как теория критических эпох в развитии растительного и животного мира.
Марксова теория исторического процесса охватывает всю историю общественно-организованного человека. Но в эпохи относительного общественного равновесия зависимость идей от классовых интересов и систем собственности остается замаскированной. Высшей школой марксизма являются эпохи революции, когда борьба классов из-за систем собственности принимает характер открытой гражданской войны, и когда системы государства, права и философии обнажаются до конца, как служебные органы классов. Сама теория марксизма была формулирована в предреволюционную эпоху, когда классы искали новой ориентировки, и окончательно сложилась в испытаниях революций и контр-революций 1848 и следующих годов.
Каутский не имел этого незаменимого живого опыта революции. Он получил марксизм, как готовую систему, и популяризовал ее, как школьный учитель научного социализма. Расцвет его деятельности пришелся на глубокий провал между разгромленной Парижской Коммуной и первой русской революцией. Капитализм развернулся со все покоряющим могуществом. Рабочие организации росли почти автоматически, но «конечная цель», то-есть социально-революционная задача пролетариата, отделилась от самого движения и сохраняла чисто академическое существование. Отсюда пресловутый афоризм Бернштейна: «Движение — все, конечная цель — ничто». Как философия рабочей партии — это бессмыслица и пошлость. Но, как отражение действительного духа немецкой социал-демократии последней четверти века перед войной, изречение Бернштейна очень показательно: реформаторская повседневная борьба приняла самодовлеющий характер, — конечная цель сохранялась по департаменту Каутского.
Революционный характер доктрины Маркса и Энгельса Каутский отстаивал неутомимо, хотя и здесь инициатива отпора ревизионистским попыткам принадлежала обычно не ему, а более решительным элементам (Р. Люксембург, Плеханов, Парвус). Но политически Каутский целиком мирился с социал-демократией, как она сложилась, не замечал ее глубоко-оппортунистического характера, не откликался на попытки придать больше решительности тактике партии. С своей стороны и партия, т.-е. ее правящая бюрократия, мирилась с теоретическим радикализмом Каутского. Это сочетание практического оппортунизма с принципиальной революционностью находило наивысшее свое выражение в гениальном токаре Августе Бебеле, бесспорном вожде партии в течение почти полувека. Бебель поддерживал Каутского в области теории, являясь для Каутского безапеляционным авторитетом в вопросах политики. Только Люксембург подталкивала иногда Каутского левее, чем хотел Бебель.
Германская социал-демократия занимала руководящее место во Втором Интернационале. Каутский был ее признанным теоретиком и, как казалось, вдохновителем. Из борьбы с Бернштейном Каутский вышел победителем. Французский социалистический министериализм («мильерандизм») был осужден в 1903 г. на Амстердамском конгрессе, который принял резолюцию Каутского. Таким образом, Каутский стал как бы признанным теоретическим законодателем международного социализма. Это был период его наивысшего влияния. Враги и противники называли его «папой» Интернационала. Нередко величали его так и друзья, — но с лаской. Помню, старуха-мать Каутского, писательница тенденциозных романов, которые она посвящала «своему сыну и своему учителю», получила ко дню своего семидесятипятилетия приветствие от итальянских социалистов, адресованное: alla mamma del papa («папиной маме»…).
Разразилась революция 1905 года. Она сразу усилила радикальные тенденции в международном рабочем движении и чрезвычайно укрепила теоретический авторитет Каутского. Во внутренних вопросах революции он занял (правда, после других) решительную позицию и предвидел революционное социал-демократическое правительство в России. Бебель в частных беседах подшучивал над «увлекающимся Карлом», улыбаясь углом тонкого рта. В немецкой партии дело свелось к дискуссии о всеобщей стачке и к радикальной резолюции. Это была кульминация Каутского. Дальше пошло под уклон.
Я впервые увидал Каутского в 1907 г., после побега из Сибири. Поражение революции еще не было очевидным. Влияние Люксембург на Каутского было в этот период очень велико. Его авторитет стоял вне спора для всех фракций русской социал-демократии. Не без волнения поднимался я по лестнице чистенького домика во Фриденау» под Берлином. Впечатление «не от мира сего» — беленький старичок с ясными глазами, говорит по-русски «здравствуйте» — в совокупности с впечатлением от научных работ Каутского, из которых мы все многому научились, создавало очень привлекательный образ. Особенно подкупало отсутствие суетности, которое, как мне стало ясно впоследствии, было результатом бесспорности его авторитета и вытекавшей 'отсюда внутренней уверенности. Личная беседа с Каутским давала, однако, очень мало. Его ум угловат, сух, лишен находчивости, не психологичен, оценки схематичны, шутки банальны. По этим же причинам Каутский крайне слаб, как оратор.
В России революция была отбита, пролетариат отброшен, социализм раздроблен и загнан в подполье; либеральная буржуазия искала примирения с монархией на почве империалистической программы. Разочарование в революционных методах прокатилось волной по Интернационалу. Оппортунизм брал реванш. В то же время международные отношения капиталистических стран все более напрягались, развязка близилась; и социалистические партии вынуждались к полной определенности: с национальным государством или против него? Нужно было либо делать вывод из революционной теории, либо доводить до конца оппортунистическую практику. Между тем весь авторитет Каутского держался на примирении оппортунизма в политике — с марксизмом в теории. Левое крыло (Люксембург и др.) требовало прямых ответов. Их требовала вся обстановка. С другой стороны, реформисты перешли в наступление по всему фронту. Каутский терялся все более, боролся все решительнее с левым флангом, сближался с бернштейнианцами, тщетно пытаясь сохранить видимость марксистской позиции. Он изменился за этот период даже внешним образом: ясное спокойствие исчезло, в глазах забегала тревога, что-то безжалостно подтачивало его изнутри.
Война принесла развязку, раскрыв в первый же день всю ложь и гниль каутскианства. Каутский советовал не то воздержаться от голосования кредитов Вильгельму, не то голосовать их «с оговоркой». Потом в течение месяцев шла полемика, в которой выяснилось, что же такое собственно Каутский советовал. «Интернационал есть инструмент мира, а не войны» — Каутский ухватился за эту пошлость, как за якорь спасения. Покритиковав шовинистические излишества, Каутский стал подготовлять всеобщее примирение социал-патриотов после войны. «Все люди — все человеки, ошибались, не без того, — война пройдет, начнем сначала»…
Когда разразилась германская революция, Каутский стал чем-то вроде министра буржуазной республики, проповедовал разрыв с Советской Россией («все равно, падет через несколько недель») и, разрабатывая марксизм в квакерском направлении, ползал на четвереньках перед Вильсоном… Как свирепо диалектика истории расправилась над одним из своих апостолов!
«Наше Слово» и «Социал-Демократ».
В борьбе с противниками «Наше Слово» окончательно развязалось с сомнительными союзниками и с неоформленностью своей собственной платформы, выросшей из компромисса. 1 марта 1916 г. редакция следующим образом формулировала программу издания:
«Наше Слово» ставит своей задачей содействовать восстановлению Интернационала на основе согласованной революционной борьбы пролетариата всех стран против войны, империализма и основ капиталистического общества.
«Непримиримая борьба с социал-патриотизмом, отравляющим сознание пролетариата и парализующим его революционную волю, составляет, по условиям момента, центральную боевую задачу «Нашего Слова».
«Примыкая к циммервальдскому объединению интернационалистов и видя в нем первую веху на пути к созданию революционного Третьего Интернационала, «Наше Слово» считает обязанностью левого крыла интернационалистов решительную критику политической половинчатости и социалистического эклектизма, выяснение пролетариату условий и характера наступившей исторической эпохи и пропаганду революционной тактики, которая в основе своей означает переход пролетариата от оборонительной к наступательной борьбе, путем систематического углубления и расширения экономических и политических конфликтов рабочего класса с империалистической буржуазией и ее государством, под знаменем завоевания политической власти в целях социальной революции».
«В рамках российской социал-демократии «Наше Слово» ставит себе задачей очищение рядов партии от социал-патриотизма, необходимо принимающего в условиях России наиболее антиреволюционный и деморализующий характер.
«Открытый разрыв с социал-патриотическими штабами и беспощадную борьбу с ними за влияние на рабочие массы «Наше Слово » считает необходимым условием действенного объединения российских интернационалистов путем преодоления кружковой исключительности и фракционной обособленности».
В Женеве за время войны вышло около 33 номеров руководимого т. Лениным «Социал-Демократа». Разногласия между «Социал-Демократом» и «Нашим Словом», казавшиеся вначале очень значительными, уменьшались все более по мере того, как определялась глубина разногласий с социал-патриотами и социал-пацифистами. Самый факт участия в «Нашем Слове» Мартова, который, несмотря на свой тогдашний очередной сдвиг влево, продолжал доказывать, что у меньшевиков по части интернационализма все обстоит на месте, не мог не спутывать в первое время карт. Критика «Социал-Демократа» была в этом отношении безусловно правильна и помогла левому крылу редакции вытеснить Мартова и тем придать газете, после циммервальдской конференции, более определенный и непримиримый характер. Ко времени второй конференции циммервальдцев (в Кинтале) размежевание «Нашего Слова» с интернационалистами типа Мартова стало совершившимся фактом. Сам Мартов тем временем опять сдвинулся вправо и шел рука об руку с Аксельродом, который сочетал франкофильство с пацифизмом, превыше всего ставя, впрочем, ненависть к большевикам.
Однако, были три пункта, где «Наше Слово» — и после того, как оно окончательно перешло в руки левого крыла редакции, — не сходилось с «Социал-Демократом». Эти пункты касались пораженчества, борьбы за мир и характера грядущей русской революции. «Наше Слово» отвергало пораженчество. «Социал-Демократ» отвергал лозунг борьбы за мир, опасаясь, что за ним укроются пацифистские тенденции, и противопоставляя ему гражданскую войну. Наконец, «Наше Слово» стояло на той точке зрения, что задачей нашей партии должно быть завоевание власти во имя социалистического переворота. «Социал-Демократ» продолжал оставаться на позиции «демократической» диктатуры пролетариата и крестьянства. Мартовская революция ликвидировала эти разногласия.
Газета на своих столбцах регистрировала все доходившие до Парижа симптомы пробуждения интернационального духа в рабочем движении. С ее страниц мы перекликались с интернационалистами в Англии, Швейцарии, Италии, Америке, даже в Австралии, откуда присылал корреспонденции покойный ныне Артем (Сергеев). Мы с жадностью набрасывались на всякое проявление революционной мысли в Германии и перепечатывали все выдающиеся документы немецкой социал-демократической оппозиции.
Сотрудники.
Среди русских рабочих в Париже, Лондоне, отчасти в Швейцарии, «Наше Слово» имело пламенных друзей, и число их росло. Не один десяток из этих друзей беззаветно отдался впоследствии делу пролетарской революции. Литературный штаб «Нашего Слова» состоял из интернационалистов разного фракционного прошлого: тут были «нефракционные», большевики-примиренцы, чистые большевики, вперёдовцы и бывшие меньшевики. Будет уместно, привести список главнейших сотрудников, как он определился после ухода Мартова и его друзей:
А. Балабанова, М. Вронский, Л. Владимиров, Дивильковский (Авдеев), К. Залевский, А. Коллонтай, А. Лозовский, А. Луначарский, Д. Мануильский (Безработный), В. Мещеряков, Овсеенко-Антонов (А. Галльский), М. Покровский, М. Павлович, В. Полянский, К. Радек, Рапопорт (Варин), Рязанов (Буквоед), X. Раковский, Ф. Ротштейн, В. Сокольников, Сергеев (Артем), Л. Троцкий, М. Урицкий (Борецкий), Г. Чудновский, Г. Чичерин (Орнатский).
Из иностранцев ближе всего стояли к газете А. Росмер и Роланд Хольст.
| Из числа ближайших сотрудников «Нашего Слова» два погибли в гражданской войне: Урицкий и Чудновский. Имя Урицкого, этого мягкого и нежного человека, который выполнил в революции столь суровую работу, знают все. Но о Чудновском нужно сказать хоть несколько слов. Он умер слишком молодым, и именно поэтому молодежь не знает его. Это был энтузиаст. Как нередко бывает с молодыми энтузиастами, он в спокойные времена прикрывал свое горение видимостью внешней выдержки, чуть ли не бесстрастия. Он очень серьезно занимался вопросами марксистской теории. Но при первом же крупном внешнем поводе Чудновский загорался с ног до головы. |
|
По прибытии из Америки вместе со мною (в начале мая 1917 г.), он, как военно-обязанный по возрасту, вступил в армию Керенского и скоро завоевал руководящее положение в одном из корпусов. С первого дня Октябрьской революции он уже не разлучался с винтовкой. Под Пулковым, в бою с казаками Керенского, Краснова, Чудновский командовал одним из отрядов: не потому, что знал военное дело лучше других, а потому, что был решительнее и мужественнее других. Раненый пулей и едва долечившись, снова ушел на линию огня и уже не выходил из нее. Так как горячее всего в то время было на Украине, то Чудновский оказался там. В рядах партизан он сражался с немецкими оккупантами и бандами Рады, которая приговорила его к смертной казни, но не успела повесить. Вступивши в Киев, красные войска спасли Чудновского. Но ненадолго. Он погиб при отступлении из Харькова. Убила ли его гогенцоллернская или же демократическая пуля одного из украинских «социалистов-революционеров» или «социал-демократов», действовавших в бандах Рады совместно с войсками Гогенцоллерна, осталось неизвестным. Не все ли равно?..
Газета Чернова.
Существование «Голоса» и потом «Нашего Слова» побудило группу социалистов-революционеров, с Черновым во главе, поставить конкурирующее ежедневное издание субъективистского направления.
Среди народнической интеллигенции патриотическая эпидемия свирепствовала несравненно опустошительнее, чем в марксистской среде. Социалистов-революционеров-интернационалистов можно было перечесть по пальцам. Их интернационализм имел не революционный, а по преимуществу гуманитарный, бесформенно идеалистический характер. Что касается вождя этой партии, то он выполнял свою естественную функцию, т.-е. старался занять позицию, не занимая ее, отстаивал интернационализм в союзе с французскими социал-патриотами и заполнял все пробелы и дыры ватой своих писаний и речей. Начавши с критики германской социал-демократии, к которой он давно подбирался и справа и'слева, заимствуя доводы то у Бернштейна, то у синдикалистов, Чернов после некоторого периода выжидания решил, что кризис Второго Интернационала означает крушение марксистской идеологии и что нужно ковать железо, пока горячо. Дальше банальнейшего резонерства и кашеобразного морализирования он в своих писаниях, разумеется, не заходил. В уличных лужах французского шовинизма он выискивал аргументы в пользу того открытия, что Маркс и Энгельс были основоположниками германского социал-империализма. В последнем итоге оказывалось, что кризис Второго Интернационала произошел потому, что ответственные вожди его не вняли своевременно голосу самого Чернова. При этом субъективный прорицатель забывал объяснить, почему девять десятых его собственных единомышленников, наряду с бланкистами, синдикалистами и анархистами, оказались вовлеченными в патриотический водоворот. Так, в течение двух-трех месяцев он каждый день старался доказать, что у него есть взгляды, и что эти взгляды отличаются высшей революционностью. Французская военная цензура поверила ему на слово и, после закрытия нашей газеты, приостановила также и газету Чернова. Он ездил в Циммервальд, где представлял собою достаточно инородное тело, но кончил тем, что примкнул к циммервальдовской левой — неожиданно для левой, для конференции и для самого себя. Разумеется, это не мешало ему стать министром империалистской войны и в пухлой и рыхлой речи защищать июньское наступление (1917 г.) в союзе с армиями империалистской Антанты. Худшие черты «расейской» интеллигенции, обогащенные парламентским и журналистским опытом европейского оппортунизма, нашли свое округленное во всех отношениях выражение в политической фигуре Чернова. Неразборчивая революционная волна подбросила это ходячее идейное шарлатанство на пост председателя учредилки и затем, отраженным взмахом, отшвырнула в небытие.
После подбора и приведения в порядок материалов для настоящего издания выяснилось, что их приходится разбить на две книги. Ко второму тому мы относим статьи, прослеживающие политические группировки и внутреннюю борьбу в важнейших социалистических партиях Европы; равно как и документы двухмесячной работы в Соединенных Штатах Америки, накануне мартовской революции.
Мы не ставили себе задачей собрать в этих двух томах все статьи периода войны, так как это чрезмерно отяготило бы издание. Мы устранили, по возможности, статьи; посвященные незначительным или второстепенным эпизодам, или же заключавшие в себе развитие уже высказанных ранее мыслей, только приуроченное к другому поводу. Равным образом пришлось отказаться от воспроизведения статей, слишком сильно изуродованных французской цензурой. Таких не мало. В тех статьях, где цензурные пробелы были достаточно прозрачны, мы попытались восстановить их. Вовсе избежать повторений не удалось, так как значительная часть статей печаталась в ежедневном издании, которое по самому существу своему живет повторениями. При внимательном просмотре статей нам казалось, однако, что самые эти повторения будут не лишними для молодых читателей, которым нужно войти, вчитаться, вдуматься в оставленную нами позади эпоху империалистской войны, навсегда проложившую кровавый водораздел между вчерашним днем человечества и его завтрашним днем.
Л. Троцкий.
18 марта 1919 г. Москва—Симбирск.
24 апреля 1922 г. г. Москва.