Военное знание и марксизм.
Речь на заседании Военно-Научного Общества при Военной Академии РККА.
8-го мая 1922 г.
Стенограмма этой речи сохранилась в крайне несовершенном виде. Исправление ее представляло большие трудности. Но я разыскал в своих старых бумагах довольно обширные наброски незаконченной мною статьи на ту же тему: военная наука, военное искусство, вечные законы, марксизм и прочее. Эта незаконченная мною и неопубликованная статья писалась вскоре после того заседания Военно-Научного Общества, к которому относится данная речь. Я воспользовался старыми набросками, чтобы заменить ими неясные места стенограммы. Это придало работе несколько большую законченность, и я считаю возможным опубликование ее в таком виде. — Л.Т.
Вступительное слово.
Позвольте открыть заседание Военно-Научного Общества, по счету пятьдесят первое, как мне сообщили сейчас.
Темой сегодняшнего нашего обсуждения должно явиться место, занимаемое военным знанием и военным умением в системе человеческого Знания вообще. Каюсь с самого начала, что ответственность за инициативу Этой дискуссии падает в значительной мере на меня. Не потому, чтобы я считал этот сложный, отвлеченный, теоретико-познавательный и философский, в худом и хорошем смысле этих слов, вопрос самым злободневным и неотложным в нашей военной учебе. Но мне показалось, что эти вопросы навязываются нам всем ходом идейного развития и некоторой теоретико-идейной борьбой на верхах нашей армии.
В одном из наших изданий, которое близко стоит к вашему обществу, я прочитал две статьи, из которых одна доказывала, что военная наука не может быть построена и не может применять для своих собственных задач методы марксизма, ибо военная наука относится к порядку естественных наук. Эта статья была сопровождена полемико-критической статьей, по-видимому, ближе выражающей точку зрения редакции. Здесь, наоборот, [была сделана попытка доказать, что методы марксизма являются универсальными научными методами — и потому свою компетенцию распространяют на военную науку. Каюсь, опять-таки, что мне обе эти точки зрения показались неправильными: военная наука не принадлежит к числу естественных наук, ибо она — не «естественная» и не «наука». Пожалуй, наша сегодняшняя дискуссия приблизит нас к познанию этого вопроса.
Но если даже принять, что «военная наука» есть наука, то все же никак нельзя принять, что она может строиться по методу марксизма; ибо исторический материализм вовсе не является универсальным методом для всех наук. Здесь величайшее заблуждение, которое показалось мне чреватым вреднейшими последствиями. Можно заниматься всю свою жизнь военным делом с большим успехом, не размышляя никогда относительно теоретико-познавательных методов военного дела, — как я могу каждый день смотреть на часы, не зная внутреннего механизма, сцепления колесиков и рычажков. Если я знаю цифры и стрелки, то я не совру. Если же я хочу, не удовлетворяясь движением стрелок на циферблате, говорить о структуре часов, то я должен быть с ней знаком, как следует быть; отсебятине тут места не должно быть.
На другой дискуссии (по поводу единой военной доктрины) я уже приводил черту из жизни Георгия Валентиновича Плеханова — первого крестоносца марксизма на русской почве, человека обширного ума и высокого дарования. Когда Плеханов замечал, что вопросы философского материализма и исторического противопоставляются друг другу или, наоборот, сливаются воедино, он каждый раз горячо протестовал. Философский материализм представляет собою теорию, лежащую в основе естественных наук; исторический материализм объясняет историю человеческого общества. Исторический материализм есть метод, объясняющий не все мироздание, а строго определенную группу явлений, обследующий развитие исторического человека. Философский материализм объясняет движение вселенной, как изменение и превращение материи, и доводит свое объяснение до «высших» проявлений духа. Быть марксистом в политике и не знать исторического материализма — трудновато, чтобы не сказать: невозможно. Быть марксистом в политике и не знать философского материализма — возможно, — и таких примеров сколько угодно…
И вот когда кто-нибудь из марксистов (по-старому — «социал-демократов») забредал в область философии и начинал путать, покойник Плеханов крыл такого беспощадно. Сколько раз ему говорили: «Что же вы, Георгий Валентинович, ведь это человек молодой, ему не было времени заниматься вопросами философии, он боролся в подпольи». Но Плеханов резонно отвечал: «Если он не знает, пусть молчит, — никто ведь его за язык не тянет… В нашей программе не сказано, что с.-д. должен быть подкован на все четыре ноги философского материализма, Ты должен быть активным членом партии, ты должен быть мужественным борцом за рабочее дело но уж если ты покушаешься на философскую область, то не путай»… И он вставал во весь рост, беря в руки свой великолепный полемический хлыст. Если пересмотреть партийную историю, то у многих на ребрах видны еще следы этого хлыста и по сей час.
Полагаю, что в области философии военного дела надо следовать хорошей традиции покойника Плеханова. Вовсе мы не обязаны заниматься вопросами, которые называются «гносеологическими», «теоретике-познавательными», философскими; но уж если ими случилось заняться, то тут нельзя путать и забираться с несоответственным оружием в другую область, пытаясь метод марксизма применять непосредственно в военном деле в собственном смысле этого слова (не в военной политике). Пытаться строить специальную область военного дела методом марксизма есть величайшее заблуждение, не меньшее, чем пытаться вдвинуть военное дело в ряд естественных наук. Если не ошибаюсь, представители обоих направлений сегодня собираются выступить; вероятно, они лучше моего изложат ход своих мыслей, — и тогда мы с ними поспорим.
Я не думаю, товарищи, что мы сегодня придем к каким-нибудь общеобязательным решениям по этому вопросу. Но если мы внесем некоторую ясность в вопрос, и если вывод будет таков: поосторожнее с непосредственным применением марксизма в специальных областях творчества, то это уже будет очень большим завоеванием. С нашей «военной доктриной» которая имеет некоторую связь с сегодняшним вопросом, мы, как известно, кружили и путали сколько угодно, и я не думаю, чтобы мы себя очень обогатили, разве только в отрицательном смысле: все убедились, что из всего этого ничего особенного не вышло. Мы обещались построить «единую военную доктрину» на «пролетарском, марксистском» фундаменте, а поспорив, вернулись к тому, что надо пересмотреть, на основе проделанного опыта, наши уставы. И мы просматриваем их, — медленно ковыляя по дорогам, да по ухабам, так как дороги у нас проселочные и оврагов немало. Но я твердо надеюсь, что реальная польза от пересмотра уставов будет; новой военной доктрины комиссионным путем не выдумаем; зато от многого хлама избавимся, а кое-что точнее формулируем. Что же касается нынешнего нашего заседания, то польза от постановки на дискуссию широкого вопроса о взаимоотношении военного дела и марксизма будет больше, так сказать, умственно-гигиенического характера, путаницы несколько поубавится. А практическая задача такова: давайте учиться говорить о коннице проще, не будем загромождать наше обсуждение авиации пышной марксистской терминологией, громкими терминами, широко-вещательными проблемами, которые сплошь да рядом оказываются шелухой без ядра и содержания…
Вот, товарищи, те вступительные замечания, которые я позволю себе сделать. В интересах аудитории, где есть товарищи разной степени искушенности в вопросах философии, я очень просил бы всех докладчиков и участников прений, изъяснять как можно конкретнее, точнее, проще, понятнее. Думаю, что я в значительной мере близок к истине, утверждая, что не все здесь присутствующие проштудировали философию, так сказать, с начала до конца, и даже кое-кто из нас, наверное, не читал самых элементарных книжек по философии. Думаю, что такая постановка, т.-е. обращение к аудитории философски неискушенной, будет иметь еще и то преимущество, что поможет разглядеть содержимое багажа каждого докладчика; ибо философская терминология — это есть прием, похожий на гримировку… Гримировка страшно внушительная, а под ней — ничего и нет. Между тем этот оккультизм для авгуров, для посвященных, эти средневековые традиции и приемы у нас держатся, как я заметил, во многих статьях наших военных изданий. Итак, прошу излагать свои мысли попроще.
Позвольте, товарищи, перейти сейчас к прениям. В порядке намеченных докладов, попрошу тов. Лукирского сделать свое сообщение.
Заключительное слово.
Список ораторов исчерпан. Позвольте сказать в заключение несколько слов в защиту обиженного, по-моему, здесь искусства, — обиженного за счет военной науки, которую некоторые товарищи в свою очередь защищали от наших обид, по-моему мнимых.
Говоривший последним тов. Огородников — да и до него некоторые — особенно атаковал тов. Свечина, с которым и мне в свое время приходилось полемизировать: как это вдруг цеховой человек военной науки занимается таким самоотречением, развенчивает военное знание, заявляя, что здесь о науке и речи нет?
Обходным движением подошел к этому вопросу тов. Полонский. Разберемся, говорит он: «Знание может быть либо научно, либо ненаучно. Если военное дело научно, то оно наука, если ненаучно, то… грош ему цена». Тов. Полонский сравнивал полководца с хирургом. Сравнение неплохое! Хирург делает операцию. Это есть действие, для которого требуется навык, известное искусство, а вот для студента, который следит за операцией, — говорит тов. Полонский — это наука. Конечно же, это не так. И для студента операция — не наука, а выучка. Если рисует художник, то это искусство; а кругом сидят и копируют; что для них, для учеников, по-вашему, это наука? Нет. Выучка — это еще не наука. Так понимали «науку» в суворовские времена, когда стегали солдата шпицрутенами, это и была «наука побеждать».
Один из выступавших говорил: нельзя приравнивать военное дело к искусству, — искусство, де, имеет эстетический критерий. А практическое искусство? А искусство построения мостов, искусство построения домов, искусство канализации? У практического искусства, не забудем, есть и научное основание. Конечно, в последнем счете все науки выросли из практики, из ремесла, из действия, но потом они освободились от непосредственной «грубой» связи, сохраняя тем не менее, свое утилитарное историческое значение. Делая химические опыты или следя в лаборатории за скрещиванием видов, ученый может преследовать непосредственную практическую цель, но может и не преследовать ее. С другой стороны и чисто-теоретический вывод обогащает в последнем счете практику. Искусство может опираться на множество наук. Один человек разрабатывает науку, как науку «бескорыстно», как говорится, другой оперирует только с выводами науки для практических целей; третий улавливает интуитивно, творческим нюхом то, что нужно ему для практики. Тов. Снесарев лучше других подошел к сути, предложив для военного дела термин «обнаученное искусство». Можно, конечно, выдумать десяток других терминов, и я не предлагаю узаконить термин Снесарева, но, по-моему, автор термина показал себя более свободным от цеховых предрассудков, когда сказал: «Я и названия ремесла не испугаюсь, тем более не испугаюсь искусства».
Многие товарищи подходили к занимающему нас вопросу с точки зрения «аристократической», с точки зрения полководцев, сегодняшних или будущих военных вождей, — а если взять военное дело в целом, ведь всякий солдат должен знать свой маневр. Тот маневр, который знает, должен знать рядовой пехотинец — наука это или нет ? Вы говорите о полководце: он должен знать географию, историю, — недурно будет, прибавлю, если политическую экономию узнает, — он должен знать историю военного дела хотя бы за последнее столетие. Нo разве военное дело исчерпывается полководцем? Нет. Есть, не будем забывать, солдат, отделенный командир, взводный — у этих военное дело остается на уровне ремесленной сноровки.
Если солдат не знает маневра, он просто пушечное мясо; если знает маневр — он «ремесленник». Дальше пойдет уже искусство, оперирующее методами и выводами многих наук, которые эксплуатируются военным делом. Методы, например, географии, могут и должны быть использованы для военного дела. Обязательно нужна также статистика. Нужна этнография. Нужна история. Все это науки. Но само военное дело не наука. Надо различать, с одной стороны, науку, которая устанавливает законосообразность явлений, их причинность, а с другой — искусство, которое имеет в виду целесообразность приемов. Это не одно и то жe — целесообразность приемов, навыков, методов и законосообразность объективных явлений. Я могу тем целесообразнее выработать метод, чем лучше я знаю законосообразность явлений, но все же нельзя смешивать одно с другим.
Наш метод военного дела в Советской Республике в последнем счете определяется техникой, соотношением классов и проч. Но из этих правильных марксистских положений нельзя вывести штаты конного полка! Глеб Успенский великолепно показал во «Власти земли», что вся жизнь и все мышление крестьянина зависят от власти земли, определяются целиком состоянием производственных средств крестьянина. Марксизм может ответить на вопрос: почему до тех пор, пока мужик ходит в лаптях, он будет верить в домового? Лапти определяются крестьянским способом производства; последний вызывает также целый ряд других, неразрывных с лаптями явлений — узкий кругозор, рабскую зависимость от дождя, солнца и других элементарных явлений природы, а все это в совокупности создает предрассудки. Все это марксизм может проследить и объяснить. Но может ли марксизм научить плести лапти? Нет, не может. Он может объяснить, почему мужик ходит в лаптях, — потому что кругом лес, кора да бедность, — но плесть лапти марксистским методом нельзя! А тов. Ахов именно хочет при помощи марксизма плести лапти. Ничего не выйдет!
Один из выступавших протестовал против названия военного дела искусством, на том, видите ли, основании, что военное дело не подчиняется критерию изящного. Но это уж чистейшее недоразумение. Торговля, в особенности на Сухаревке, уж, наверное, не поддается эстетическому критерию, но все же существует искусство торговли. У торговли есть свои сложные методы, связанные с некоторыми наукоподобными теориями: двойная итальянская бухгалтерия, коммерческая корреспонденция, коммерческая география и пр. Что же такое торговля: наука или нет? Маркс из торговли сделал науку — в том смысле, что установил законы капиталистического общества, сделав торговлю объектом научного исследования. Но можно ли торговать «по-Марксу» на Сухаревке?.. Нет, нельзя. Одним из самых устойчивых, если не вечных, принципов торговли является правило: «не обманешь — не продашь». Марксизм объяснит, откуда появился этот «принцип», как его потом заменила двойная итальянская бухгалтерия, которая означает то же самое, но в более деликатной форме. Но может ли марксизм создать новую бухгалтерию? Или избавлен ли марксист от необходимости изучать бухгалтерию, если он хочет серьезно заняться торговлей? Попытки объявить марксизм методом всех наук и искусств скрывают под собой нередко упорное нежелание забираться в новые области: ведь гораздо легче иметь «паспарту», т.-е. ключ, который подходит ко всем дверям и замкам, чем изучать бухгалтерию, военное дело и пр… Это величайшая опасность, когда марксистскому методу пытаются придать такого рода абсолютный характер. Маркс нападал на таких квази-марксистов и в одном из своих писем он буквально заявил: «Я не марксист!» когда ему подсовывали, вместо объяснения исторического процесса, вместо внимательного и добросовестного исследования того, что происходит, известный маршрут для истории. Тем более он не собирался своей общественно-исторической теорией заменять все другие области человеческого познания. Значит ли это, что военачальнику не нужен марксистский метод? Отнюдь не значит. Было бы абсурдом отрицать великое значение материализма для дисциплины мысли во всех областях. Марксизм, как и дарвинизм, это высшая школа человеческой мысли. Методы войны нельзя вывести из теории Дарвина, из закона естественного отбора, но военачальник, который проштудировал Дарвина, будет, при прочих качествах, прочнее подкован: у него будет шире кругозор и больше находчивости, он будет подмечать те стороны природы и человека, которых раньше не замечал. Тем более это относится к марксизму.
Одно замечание к словам тов. Ахова о роли исторического анализа в разъяснении того пли другого понятия или гипотезы. Совершенно правильно, — историческая точка зрения в высшей степени плодотворна, и история науки лучше всякой кантианской гносеологии. Человек должен прочищать свои понятия и термины, как зубной врач прочищает свои инструменты. Но для этого нужна не кантианская гносеология, которая берет раз навсегда запечатленные понятия, — термины нужно брать исторически. Но история терминов, гипотез и теорий не заменяет самой науки. Физика есть физика. Военное дело есть военное дело.
Марксизм можно с величайшим успехом применить даже к истории шахматной игры. Но нельзя научиться по-марксистски играть в шахматы. При помощи марксизма мы установим, что такое было старое обломовское дворянство, которое по лености даже в шахматы не играло: позже, когда развились города, появились интеллигенты и купцы, возникла и потребность упражнять мозги в шашечной и шахматной игре. А теперь у нас пошли в шахматные клубы рабочие. Рабочие играют ныне в шахматы потому, что сбросили тех, кто на них ездил. Все это отлично объясняет марксизм. Можно весь ход классовой борьбы показать одним углом на истории развития шахматной игры. Я утверждаю, что можно, по методу Маркса, написать прекрасную книгу об истории развития шахматной игры. А научиться шахматной игре «по-Марксу» нельзя. Шахматная игра имеет свои «законы», свои «принципы». Правда, как я недавно читал, в эпоху Наполеона шахматная игра была маневренной и такой оставалась до середины XIX века, а за время вооруженного мира — от франко — прусской до последней империалистической — шахматная игра оставалась сплошь «позиционной», а теперь будто бы опять становится подвижной «маневренной». По крайней мере, в этом уверяет один американский игрок. Возможно, что социальные условия, какими-то неведомыми путями, просачиваются в мозг шахматиста, и он отражает эти условия в стиле игры, сам того не сознавая. Материалист-психолог может найти в этом большой интерес. Но научиться все же играть в шахматы «по-Марксу» никак нельзя, как нельзя научиться сражаться «по-Марксу». Тому, как применять внезапность, когда это нужно по отношению к неуловимому Махно, марксизм не научит.
То, что составляет сущность военного дела, — это совокупность правил о том, как побеждать. Эти правила, худо ли хорошо ли, резюмируются нашими уставами. Есть ли они — наука? Думаю, что наши уставы наукой назвать нельзя. Это рецептура, совокупность правил и приемов ремесла или искусства.
Тем товарищам, которые хотят марксистским методом строить военное дело, я предложил бы пересмотреть с этой точки зрения полевой устав и точно указать, какие изменения — с точки зрения марксизма — нужно внести в правила разведки, охранения, артиллерийской подготовки или атаки. Я очень хотел бы, чтобы мне сказали хоть одно новое слово в этой области, пользуясь марксистским методом, — не «взгляд и нечто», а именно новое практическое слово.
Таковы ошибки молодой и незрелой марксистской мысли в области военной теории. Им противостоят ошибки военных академиков-метафизиков. Нам говорят, что военная наука открывает и формулирует вечные принципы военного дела. Что означают эти принципы? Есть ли это научные обобщения или практические указания? В каком смысле их можно назвать вечными?
Война есть известная форма отношений между людьми. Следовательно, методы и приемы войны зависят от анатомических и психических свойств индивидуального человека, от формы организации коллективного человека, от его техники, от физической и культурно-исторической обстановки и пр. Таким образом, приемы и методы войны определяются изменяющимися обстоятельствами, и потому сами не могут ни в каком случае быть вечными.
Но совершенно очевидно, что в этих приемах и методах имеются элементы бóльшей и элементы меньшей устойчивости. Так, например, в методах конницы мы найдем элементы, общие нам с эпохой Аннибала и ранее того. Методы авиации, очевидно, лишь недавнего происхождения. В методах пехоты можно найти черты, общие ей с действиями самых отсталых и первобытных орд или племен, которые вели войны друг с другом прежде, чем приучили лошадь. Наконец, в военных операциях, вообще, можно найти элементарнейшие приемы, которые общи людям с дерущимися животными. Ясно, что и в этих случаях дело идет не о «вечных истинах» в смысле научных обобщений, вытекающих из свойств материи, а о более или менее устойчивых приемах ремесла или искусства.
Совокупность «военных принципов» не составляет военной науки, ибо военной науки нет, как нет слесарной науки. Есть целый ряд наук, которые необходимо знать полководцу для того, чтобы чувствовать себя вполне подкованным в своем искусстве. Но военной науки не существует; есть военное ремесло, которое может подниматься на степень военного искусства.
Научная история войны не есть военная наука, а есть социальная наука или часть социальной науки. Научная история войны объясняет, почему в данную эпоху, при данной общественной организации, люди воевали так, а не иначе, и почему такие-то приемы вели в эту эпоху к победе, тогда как другие методы вызывали поражение. Начиная с общего состояния производственных сил, научная история войны должна учитывать все дальнейшие надстроечные факторы, в том числе и планы и ошибки командования. Но совершенно очевидно, что научная история войны по самому существу своему направлена на объяснение того, что изменяется, и на причины этих изменений, а не на установление вечных истин.
Какие истины может дать нам история? Роль и значение роста средневековых городов для развития военного дела. Изобретение огнестрельного оружия. Низвержение феодального строя и значение этой революции для армии и проч.
Марксова политическая экономия есть бесспорнейшая наука, но это не наука о том, как вести хозяйство, или как конкурировать на рынке, или как строить тресты. Это наука о том, как в известную эпоху сложились известные хозяйственные отношения (капиталистические) и в чем состояла внутренняя обусловленность, закономерность этих отношений. Экономические законы, установленные Марксом, не являются вечными истинами, а характеризуют лишь определенную эпоху хозяйственного развития людей и, во всяком случае, не являются вечными принципами, как изображает дело буржуазная Манчестерская школа, согласно которой частная собственность на средства производства, купля и продажа, конкуренция и проч. являются вечными принципами хозяйства, вытекая из человеческой природы (которая, однако, сама совершенно не вечна).
В чем состоит основная теоретическая ошибка либеральной Манчестерской школы в политической экономии? В том, что обобщения (законы), определяющие хозяйственную практику человечества в эпоху товарного хозяйства, Манчестерская школа превращает в вечные принципы, которые будто бы должны руководить хозяйственной деятельностью на вечные времена.
Разумеется, и для экономистов-манчестерцев не тайна, что принципы торговли, конкуренции существовали не всегда, а возникали на известной стадии развития. Но доктринеры манчестерства выходят из затруднения таким путем, что начинают летосчисление экономической науки с возникновения капиталистических отношений. Раньше человечество погрязало во мраке невежества или в феодальном варварстве, но затем оно открыло истину свободной торговли, и эта истина остается вечным, принципом человеческого прогресса. Для манчестерцев их экономические законы имеют такое же значение, как законы химии. В Средние Века человечество погрязало в крепостничестве, партикуляризме и религиозных предрассудках: оно не знало ни законов химии, ни законов вольного рынка; потом оно открыло и те и другие. Их объективная ценность, их «вечность» не компрометируются тем, что люди их раньше не знали.
Совершенно так же относятся к военным истинам доктринеры военного дела. Военные обобщения или, вернее, приемы известной эпохи они превращают в вечные истины. Если люди раньше не знали этих вечных истин, тем хуже для этих людей, погрязавших в варварстве. Но с того времени как они открыты, они становятся вечными принципами военного дела. Ошибочность такого подхода совершенно очевидна, если взять надлежащий масштаб. Средневековое хозяйство вовсе не было продуктом невежества; оно имело свою внутреннюю закономерность, вытекавшую из существовавшего тогда состояния человеческой техники и связанного с этим классового строения общества.
Очень простые законы, определявшие экономические взаимоотношения феодала или синьора с его крестьянами, или цехового ремесленника с его заказчиками, являются столь же «законными», с точки зрения экономической науки, как и сложнейшие законы капиталистического хозяйства; и те и другие имеют преходящий характер.
Армия ландскнехтов, постоянные армии XVII-XVIII столетия, национальная армия, вызванная к жизни Великой французской революцией, соответствуют определенной эпохе экономического и политического развития, опираются на известную технику, от которой зависят в своих построениях и методах действий, Военная история может и должна установить эту общественную обусловленность армии и ее методов. А что делает военная философия? По общему правилу она методы и приемы последней эпохи рассматривает, как вечные истины, открытые, наконец, человечеством и долженствующие сохранять свое значение для всех времен и народов. Открытие этих вечных истин приурочивается, преимущественно, к наполеоновской эпохе. Затем, те же истины или принципы, но в менее развернутом виде, обнаруживаются в операциях Аннибала и Цезаря. Средневековый период превращается в провал, в течение которого вечные принципы войны пришли в забвение, наряду с античной наукой и философией.
Есть, однако, разница между ошибками манчестерцев и ошибками доктринеров вечных принципов военной науки. Разница эта покоится в различии обоих родов деятельности. Экономические отношения в капиталистическом обществе слагаются, как говорит Маркс, за спиной у людей в результате их муравьиной хозяйственной работы, и затем сами люди оказываются лицом к лицу с уже сложившимися отношениями собственности, которые определяют собой отношения человека к человеку.
В военном деле элемент планового строительства, сознательно руководящей человеческой воли имеет несравненно более широкое применение. План, воля, расчет, усмотрение, инициатива, прилагаются при капиталистических отношениях в пределах индивидуального хозяйства. Законы же капиталистического хозяйства вырастают из взаимоотношений этих индивидуальных хозяйств друг с другом: поэтому-то они и складываются «за спиною» людей. Армия же по самому существу своему является общегосударственным предприятием и, следовательно, план и замысел применяются здесь в государственных рамках. Это не устраняет, разумеется, решающей зависимости военного дела от хозяйства, но субъективный элемент, в лице руководителей военного дела, получает простор, которого не может быть в сфере хозяйства.
Однако, это различие отнюдь не имеет безусловного и неизменного характера. Действие «вечного» принципа свободной конкуренции привело, как известно, к монополии, к созданию могущественных национальных и даже интернациональных трестов. Лица, стоящие во главе их, получают такое поле для стратегических маневров, которое может вполне сравниться с театром военных действий последней величайшей войны. Разумеется у Рокфеллера простор для проявления «свободной воли» в области хозяйственного строительства неизмеримо больше, чем у какого-нибудь заурядного промышленника или купца 50—100 лет тому назад. Но Рокфеллер не есть произвольное нарушение манчестерских истин, а их исторический продукт и, вместе с тем, их живое отрицание.
У каждого промышленника-купца, начиная с гоголевской Козлиной Бороды и кончая бритым Рокфеллером, имеются свои маленькие вечные истины торговых операций: «не обманешь — не продашь» и пр. — до сложнейших калькуляций нефтяного треста. Итальянская бухгалтерия, разумеется, не наука, а совокупность ремесленных навыков. Она может подниматься до степени искусства, примененного в размерах гигантского треста. Приемы и навыки управления промышленным предприятием, методы снабжения его сырьем, методы тейлористской организации труда, методы калькуляции цен и проч. представляют собой сложнейшую практическую систему, которую можно даже назвать «доктриной» в смысле совокупности навыков, приемов, методов, способов, в наилучшей мере обеспечивающих ограбление рынка. Но это, конечно, не наука. Проще говоря, политическая экономия, т.-е. действительная наука, изучает внутренние отношения капиталистического общества, а вовсе не указывает способов, как вернее обогатиться. Военная история, научно поставленная, изучает типические черты организации армии и войны в каждую данную эпоху, в их взаимоотношениях с социальным строем общества, но вовсе не учит и не может учить, как созидать артиллерию и как вернее побеждать.
Военное искусство нашего времени резюмируется в уставах. Они представляют собою сгусток прошлого опыта, перечеканеный на монету, предназначенную для завтрашнего дня. Это есть совокупность приемов ремесла или искусства. Как совокупность учебников по лучшей организации промышленных предприятий, по калькуляции, по бухгалтерии, по коммерческому корреспондированию и проч. не составляет науки капиталистического общества, так совокупность военных руководств, инструкций и уставов не составляет военной науки.
Для того, чтобы убедиться, как велики неясность и противоречивость в вопросе о так называемых вечных принципах военного дела (они же — законы военной науки) возьмем книгу самого победоносного полководца нашей эпохи Фоша «О принципах войны».
В предисловии 1905 года Фош, на основании первых данных о русско-японской войне, пишет: «Маневренные наступательные операции в конце концов преодолевают всяческие сопротивления». Фош выдает эту мысль за одну из вечных истин военного искусства, в противоположность, кстати сказать, тем нашим отечественным новаторам, которые в наступательной маневренной стратегии видят специфические свойства революционной войны. Мы увидим дальше, что ошибаются обе стороны: Фош, который считает наступательную маневренность вечным принципом, и те товарищи, которые в маневренной наступательности видят специфический принцип Красной Армии. В предисловии к первому изданию Фош сочувственно цитирует слова фон-дер-Гольца: «Если верно, что принципы военного искусства вечны, то факты, которые оно изучает и с которыми считается, подчинены постоянной эволюции. Совокупность этих вечных принципов военного искусства и составляет теорию войны». Именно наличность Этой теории и делает, по Фошу, войну искусством. Хаким образом, можно сказать, что теорией войны является совокупность тех принципов, которые применялись во всех правильных операциях, нарушение которых вело к неудаче, и которые должны будут применяться во всех войнах грядущих эпох. Таким образом, существуют такие принципы («вечные»), которые одинаково лежали в основе военных операций при сдаче Трои, когда греческие хитрецы прятались в брюхо деревянного коня, и в нашу эпоху, когда эскадрильи самолетов низвергают на города сверху сотни пудов взрывчатого вещества чрезвычайной силы разрушения или массы отравляющих веществ. Что же это за принципы?
Дело идет не об анатомических или психологических законах. Несомненно, что в этом отношении изменения не так уяс радикальны. Грек или троянец с проткнутым сердцем умирал точно так же, как умирают наши бойцы. Трус пугался и увиливал от боя. Полководец ободрял своих воинов и проч. Основной психо-физиологический и анатомический склад человека изменился не так уж значительно. Незачем говорить, что законы природы остались теми же. Но в величайшей степени изменилось взаимоотношение между человеком и природой. Та искусственная среда, которую коллективный человек поставил между собою и природой—орудия, инструменты, машины — выросла в такой мере, что совершенно переродила приемы труда, его организацию, общественные отношения. Несомненно, что со времени Трои сохранилось стремление у человеческих групп (у наций, классов) истреблять, побеждать и покорять друг друга. Искусственная среда или человеческая техника в широком смысле слова преобразовала войну, точно так же, как и все другие человеческие отношения. Несомненно, что уже в период осады Трои эта цель достигалась не при помощи одних только ногтей и зубов, но при содействии искусственных орудий, которые человек ставил между собой и врагом. Эта наиболее общая основа остается неизменной. Другими словами, — война есть враждебное столкновение человеческих групп, вооруженных орудиями убийства и истребления, с непосредственной целью физическим путем добиться господства над враждебной стороной.
Такое определение ограничивает понятие войны общественными и историческими рамками. Указание общих черт войны — во-первых, столкновение человеческих групп, во-вторых, применение орудий, в третьих, цель—добиться перевеса над враждебной стороной, — не дает, разумеется, еще никаких принципов военного искусства. Вместе с тем, это же определение ограничивает «вечность» самой войны: в тот период, когда человек еще не научился драться палкой или камнем, не организовался в правильно действующие стада (роды и племена), о войне, очевидно, не могло быть и речи, ибо столкновение двух наших отдаленных предков в лесу, где они перегрызали друг другу глотки из-за самки, не может быть отнесено к военному искусству, освященному светом «вечных принципов». Таким образом, вечность военного искусства приходится сразу ограничить, открыв ей текущий счет лишь с того момента, когда человек твердо стал на задние лапы, вооружился дубиной и научился действовать в бою, как и в хозяйстве, коллективно, отрядами, хотя еще и без твердо установленных штатов.
Фон-дер-Гольц, и за ним Фош, признают, что факторы, изучаемые военным искусством, изменяются (палка, ружье, автоматическая винтовка, пулемет, пушка и проч.), но принципы искусства остаются, если и не вечными, то неизменными с того времени, как существует война.
В чем же они состоят? В предисловии ко 2-му изданию Фош как бы выдвигает, в качестве главного принципа, маневренную наступательность. Но в первой лекции он дает следующий ответ: «Итак, теория войны существует. На первый план она ставит принципы:
Принцип экономии сил.
Принцип свободы действий.
Принцип свободного распоряжения силами.
Принцип обеспечения» и т. д.
И далее, для того, чтобы подкрепить самого себя («помоги моему неверию»), Фош приводит несколько цитат и, в том числе, слова маршала Бюжо: «Принципов абсолютных имеется мало, но все-таки они существуют».
В чем же состоит первый из абсолютных принципов, именно принцип экономии сил? Задача войны: сокрушить живую силу врага. Достигнуть этого можно только ударом. Для удара нужно сосредоточение собственных сил. Но прежде, чем окажется возможным нанести этот удар, необходимо разведать, где неприятель, охранить себя от неожиданного удара с его стороны, обеспечить коммуникации и проч. Для этого нужно выделение соответственных отрядов (разведка, охранение и проч.). Принцип экономии сил состоит в том, чтобы отделить от основных отрядов для вспомогательных и подготовительных задач не больше и не меньше сил, чем это требуется существом этих задач и, в то же время, обеспечить себе возможность в решающий момент привлечь к делу и эти подсобные отряды для нанесения сосредоточенного удара. Фош разъясняет, что такой результат может быть достигнут только путем маневренной наступательности как основного ядра, так и вспомогательных отрядов. Таким образом, вечный принцип экономии сил характеризует, по Фошу, только маневренную стратегию. И немудрено, сам он допускает в святилище военного искусства лишь маневренные наступательные операции, считая «теории, бывшие у нас в ходу до этого времени, ложными». Исходя из маневренной наступательное™, как единственной стратегии, Фош предсказывает, что «начальные боевые действия в будущей войне явятся решающими» (стр. 10). В соответствии с этим же воззрением, Фош делает «вывод, что она (будущая война) не может долго продолжаться, и что нужно ее вести с жестокой энергией и быстро достигнуть своей цели, — иначе она будет безрезультатна» (стр. 38).
В сущности, достаточно привести эти выводы, чтобы вечные принципы Фоша предстали перед нами в свете дальнейших событий в довольно-таки жалком виде. Во время последней войны французская армия — после первых, дорого ей стоивших попыток наступления — переходит к позиционной обороне:
начальные неудачи вовсе не предрешают исхода войны, как предсказывал Фош;
война длится четыре года;
война по существу все время сохраняет позиционный характер и разрешается в траншее;
первый полевой маневренный период служит только для того, чтобы обнаружить необходимость закопаться в землю;
последний полевой период только обнаруживает то, что уже было достигнуто в траншеях: истощение сил сопротивления Германии.
Этот опыт чего-нибудь да стоит. Если, по Фошу, теории, которые господствовали во французской военной школе до 1883 года, были ложными теориями, а свет истинных принципов воссиял в конце прошлого столетия, то уже через десяток лет после написания книги обнаружилось, что война разыгралась в полном противоречии с теми предсказаниями, которые Фош выводил из вечных принципов.
Можно, конечно, сказать, что ошибка тут целиком на стороне Фоша, который попросту не сумел из правильных принципов сделать необходимые выводы. Но на самом деле, если «вечный» принцип экономии сил очистить от неправильных выводов Фоша, то от самого принципа останется не очень многое. По мысли Фоша, который питается здесь, главным образом, наполеоновским опытом, нужно, прежде всего, отыскать врага, и обеспечить себя, выдвинув вперед, по бокам и назад необходимые разведывательные и охранительные отряды, а затем, наметив основную линию удара, подчинить все силы единству сокрушающего наступательного действия. Голый принцип «экономии» сил тут, в сущности, ни при чем. Все дело сводится к схеме наполеоновского наступательного маневра, причем моменту сосредоточенного удара подчиняются все остальные соображения.
Итак, принцип экономии сил состоит в целесообразном распределении сил на основное ядро, и вспомогательные отряды при сохранении возможности применить их все для истребления живой силы врага. Однако, тот же Фош дает другое, более конкретное и более частное истолкование принципу экономии сил, основываясь на известном разговоре Бонапарта с Моро. Вернувшись из Египта, Бонапарт объяснял Моро, как он обеспечил за собой превосходство сил при меньшей численности тем, что сперва обрушился всеми силами на один фланг, разбил его, воспользовался вызванным этим расстройством и ударил всеми силами на другой фланг. Значит ли это, что из «теоремы» (как выражается фош) экономии сил вытекает принцип последовательного разгрома флангов? Очевидно, нет. Мы имеем здесь частный случай удачной операции, которая характеризуется многими важнейшими элементами: численностью, вооружением, настроением, расположением, командованием и проч. Задача была разрешена Наполеоном в конкретных условиях одним из возможных способов. Успехом доказано, что Наполеон сумел использовать в данном случае свои силы, или, если угодно, что он использовал их экономно, или что он применил принцип «экономии сил». И только. Но в таком истолковании принцип экономии сил есть лишь другое название для принципа целесообразности. Сей принцип советует: действуй со смыслом, не расходуй зря сил. Это немножко вроде… «принципов» Козьмы Пруткова. Если я не знаю военного дела, как такового, то этот принцип мне ничего не даст. Когда закон математики говорит, что квадрат па гипотенузе равен сумме квадратов на катетах, то я с этим иду навстречу каждому подходящему явлению и могу теорему практически применить. Но если я знаю только «принцип экономии сил», то куда его приложу? Это лишь мнемонический знак, который можно применять, уже имея все соответственные практические познания и навыки. Внезапность, экономия сил, свобода действий, инициатива и т. д., и т. д. — это суть только мнемонические знаки для того, кто знает военное дело. «Вольные каменщики» знаки ремесла каменщиков превратили в франк-масонские знаки. Так и у военного дела известный накопленный опыт имеет символические условные названия; только и всего — не больше.
Абсолютный или вечный характер принципа «свободы действия» Фош доказывает тем, что возводит его к Ксенофонту: «Военное искусство состоит в умении сохранить свободу действий». Но каково содержание этой свободы? Прежде всего, нужно отстаивать свободу инициативы по отношению к врагу, т.-е. не давая ему возможности связывать твою волю. В таком общем виде это совершенно бесспорно. Но это относится и к фехтованию, и шахматной игре, и ко всем вообще видам двухстороннего спорта, наконец, к парламентским и судебным прениям. В дальнейшем Фош придает этому же принципу другое истолкование. Свободу действий сохраняет только главнокомандующий. Все. остальные командиры связаны, ибо действуют в рамках его заданий. Следовательно, воля их ограничена не только материальной обстановкой, но и формальными предписаниями. По экономия сил, здравый смысл или целесообразность — как угодно — требуют, чтобы рамки, поставленные высшим командованием низшему, не были слишком узкими, другими словами: нужно ставить ясно очерченную цель, предоставляя подчиненному командованию максимальную свободу в выборе и комбинировании средств для осуществления поставленной цели. В таком общем виде принцип опять-таки бесспорен. Трудность состоит, однако, в том, чтобы при отдаче приказа уметь найти ту черту, где определение цели уже переходит в излишнюю опеку над выбором средств. Сама по себе «теорема» тут никакого готового решения не дает. В лучшем случае лишь напоминает о том, что командующий должен найти какое-то решение этого вопроса.
Но и помимо этого, совершенно ясно, что Фош дает принципу свободы действий двойственное истолкование: с одной стороны, эта та степень боевой инициативы, которая обеспечивает необходимую независимость от воли врага, а с другой стороны, это — достаточно широкая свобода маневрирования для низшего командования в пределах целей и задач, поставленных высшим командованием.
Однако, и то и другое толкование ни в каком случае не может быть названо теоремой, даже в самом широком смысле этого слова. В математике мы под теоремой понимаем такое соотношение переменных величин, которое сохраняется при всех количественных изменениях этих последних, другими словами, равенство не нарушается, какие бы арифметические значения мы ни подставили вместо алгебраических определений величин. Что же означает принцип экономии сил или свободы действий? Есть ли это действительно теорема, позволяющая, путем подстановки конкретных величин, делать правильные практические выводы? Ни в каком случае. Если попытаться придать этому принципу действительно «абсолютное» значение, т.-е. довести его до степени теоремы, то получается бесспорное пустое место, вроде: надо целесообразно использовать все силы; надо сохранить за собой инициативу действий, надо отдавать целесообразные или осуществимые приказы и потому не включать в них лишних условий и проч. В таком виде это вовсе не военные принципы, а аксиомы целевой человеческой деятельности вообще.
На самом же деле у военных теоретиков эти и подобные им принципы имеют более конкретное истолкование, т.-е. в них вкладываются (открыто или замаскированно) полки, корпуса и армии определенного строения и вооружения, действующие на основе многочисленных уставов, инструкций, резюмирующих опыт прошлого. В таком виде вечные принципы не имеют в себе ничего вечного и ничем не похожи на теоремы, а являются условным обозначением некоторых приемов, эмпирических навыков, положительных и отрицательных опытов и пр. и пр. В сущности, все военные теоретики не выходят из рамок этого противоречия: чтобы доказать вечность принципов военного искусства, они выкидывают из них весь «балласт» живого исторического опыта и сводят их к плеоназмам, к общим местам, к постулатам Евклида, к логическим аксиомам и пр. Чтобы доказать, с другой стороны, важность этих принципов для военного дела, они начиняют эти принципы содержанием определенной эпохи, определенного этапа в развитии армии или в развитии военного дела и тем самым придают им характер полезных практических шпаргалок для памяти. Это не научные обобщения, а практические директивы, не теоремы, а уставы. Они не вечны, а временны. Их значение тем больше, чем менее они абсолютны, т.-е. чем больше они наполнены конкретным содержанием данного периода военного дела, живых его особенностей в организации, технике и проч. Они не абсолютны, а обусловлены. Они входят не в науку, а в практическое руководство искусства. Утверждение Фридриха: «Война есть наука для людей выдающихся, искусство для посредственностей и ремесло для невежд» — не верно. Науки войны — в точном смысле слова — нет и не может быть. Есть искусство войны. С другой стороны, и ремесло предполагает обучение, а кто обучен, тот не невежда. Правильнее было бы сказать, что война есть ремесло для среднего человека и искусство для выдающегося. Что же касается невежды, то он только сырой материал войны, ее пушечное мясо, а вовсе не ремесленник.
Попытка увековечить наполеоновские принципы оказалась, как мы видели, несостоятельной. Это обнаружила империалистская война. Иначе и быть не могло — уже по одному тому, что войны революции, как и выросшие из них наполеоновские войны, характеризовались огромным морально-политическим перевесом революционного французского народа и его армии над всей остальной Европой. Французы наступали во имя новой идеи, которая была связана с могущественными интересами народных масс. Враждебные армии неуверенно защищали старое. В последней же империалистской войне ни одна из сторон не являлась носительницей нового принципа, воплощенного в новом революционном классе. Война имела империалистский характер на обеих сторонах. Но в то же время она равно угрожала существованию обеих сторон, и, прежде всего, Германии и Франции. Стремительного удара, который вызвал бы сразу же деморализацию и упадок духа в другом лагере,, не получилось и не могло получиться, ввиду большого человеческого и материального могущества обоих лагерей, которые выдвигали постепенно все силы и средства. Поэтому первоначальные действия, в противоположность предвидениям Фоша, вовсе не предопределили судьбу всей войны. Поэтому же наступление разбилось о наступление, и армии, все более подпираемые с тылу, закопались в землю. Поэтому же война длилась долго — до истощения материальных и моральных ресурсов одной из сторон. Таким образом, империалистская война разыгралась с начала до конца в нарушение «вечного» маневренно-наступательного принципа, провозглашенного Фошем. Это обстоятельство только еще более подчеркивается тем, что Фош оказался победителем — против своих собственных принципов. В объяснение нужно помнить, что, если принципы Фоша были против него, то за него были английские и американские солдаты — и особенно — англо-американские снаряды, танки и самолеты.
Можно, конечно, сказать, что принцип экономии сил сохраняет свое Значение и для позиционной войны, ибо и там нужно целесообразное распределение сил между передовыми частями и разными категориями резерва. Это совершенно бесспорно. Но в таком общем толковании не остается уж и следа от схемы распределения сил для сосредоточенного наступательного удара. «Вечный» принцип расплывается в общее место. При позиционной, оборонительной, наступательной, как и при маневренной, войнах нужно целесообразное и экономное распределение сил, в зависимости от поставленной задачи. Совершенно очевидно, что этот «вечный принцип» в такой же мере относится к войне, как и к промышленности, как и к торговле. Нужно всегда экономно использовать силы, т.-е. добиться максимальных результатов при минимальной затрате энергии. На этом «вечном» принципе основано все человеческое развитие и, прежде всего, техника: человек потому и стал применять каменный топор, дубину и проч., что таким путем он достигал наибольших результатов с затратой наименьших сил. Именно потому от дубины он перешел к пике и мечу. От них — к ружью и штыку, потом — к пушке и т. д. По этой же причине он переходит ныне к электрическому плугу. Вечный принцип войны сводится, таким образом к «принципу», который является двигателем всего человеческого развития. Что же касается того конкретного истолкования принципа экономии сил, какое дается Фошем, то оно оказалось несостоятельной попыткой придать абсолютный характер наполеоновскому наступательному маневру, разрешающемуся сосредоточенным ударом.
Итак, поскольку принцип экономии сил «вечен», — в нем нет ничего военного. А поскольку он получает военное истолкование, — в нем нет ничего вечного.
Но почему все же столь упорно говорят о «вечных» принципах? Потому, как уже сказано, что в основе стоит человек. Свойства человека мало меняются. Свойства анатомические, физиологические, психологические изменяются очень медленно по сравнению с изменением общественных форм. Соотношение рук и ног человека и строение его головы в нашу эпоху, примерно, такие же, как и в эпоху Аристотеля. Мы знаем, что Маркс с наслаждением читал Аристотеля. И если бы было возможно Аристотелю, перенесенному в нашу эпоху, предложить для чтения книги Маркса, то, вероятно, он понял бы их прекрасно.
Анатомический и психо-физический склад человека несравненно более устойчив, чем общественные формы. Применительно к этому в военном деле есть две стороны: индивидуальная, выражающаяся в некоторых навыках и приемах, определяющихся в значительной мере биологической природой человека, не вечной, но устойчивой; и коллективно-историческая, зависящая от общественной организации воюющего человека. Но именно этот последний момент и решает дело, потому что война начинается там, где общественно-организованный вооруженный человек борется с другим общественно-организованным вооруженным человеком, а иначе это будет — драка животных.
Тов. Лукирский подошел к вопросу таким образом: есть, с одной стороны, опыт, эмпирическое исследование, — метод несовершенный; и есть, с другой стороны, «чистый разум», который дедуктивно, путем логических приемов делает «абсолютные» выводы и тем обогащает военное дело. Как материалист, я привык рассматривать разум как орган исторического человека в процессе его приспособления к природе. Я не могу противопоставлять разум материи, я не соглашусь думать, будто разум может из себя роя:дать то, чего не дал материальный опыт. Разум наш лишь координирует и сочетает выводы нашей практики; из «чистого» разума человек не может извлечь ничего нового, чего он не всосал из опыта. Разумеется, опыт не механически «складывается», а в него вносится порядок, который отвечает порядку самих явлений и приводит к познанию закономерности этих явлений. Но думать, что разум может родить из себя самопроизвольно такой вывод, который не подготовлен и не обоснован опытом — это абсолютно неверно. А раз так, то не может быть и двоякого рода принципов: практических и вечных.
Позвольте на этом кончить.
Мы уже провели одну дискуссию относительно «военной доктрины»; сейчас мы достигли последних философских высот. А теперь давайте спустимся вниз, к практической учебе. Мы затеяли было «Сборник для отделенного командира», но это дело пока не вышло. Что труднее написать — абстрактные тезисы или сборник для отделенного командира? Последнее в сто раз труднее; зато в тысячу раз плодотворнее. Я пользуюсь настоящим многолюдным собранием, присутствием многих компетентных работников и еще раз обращаюсь со своим предложением: давайте дадим общие указания для отделенного командира — маленькую образцовую книжку «Наука побеждать». Это была бы великолепная школа для всех нас — изложить наш военный опыт в таких ясных и отчетливых правилах, чтобы отделенный командир мог с пользой для себя не только прочитать, но и заучить их.
Из одних и тех же кирпичей можно построить и фабрику, и жилой дом, и храм. Нужно только, чтобы кирпичи были из хорошего материала и правильно обожжены. Одни и те же полки, с одной и той же выучкой, с одними и теми же данными можно расположить и использовать для самых различных стратегических и тактических заданий: нужно только, чтобы основная клеточка — отделение — была жизненна и упруга. А для этого нужен сознательный отделенный командир, который знает свое дело й знает себе цену. Задача всех задач состоит сейчас в том, чтобы воспитать этого отделенного командира. Воспитать пролетарского отделенного командира вовсе не значит внушить ему, будто до сих пор была буржуазная тактика, а теперь пойдет пролетарская. Нет, такое обучение сбило бы его с толку. Создать пролетарского отделенного командира значит помочь нашему нынешнему отделенному приобресть хотя бы ту сумму познаний и навыков, какая имеется у отделенного буржуазных армий, чтобы сознательно использовать эти знания и навыки в интересах рабочего класса.