Кто руководит ныне Коминтерном?
Статья была написана вскоре после завершения VI-го Конгресса Коминтерна в сентябре 1928 года. Печатается по копии, хранящейся в Архиве Троцкого в Гарвардском университете, папка bMs Russ 13 Т-3129. — /И-R/
Ничто так не характеризует изменившийся характер официальной партии в Советском Союзе, как отношение ее к вопросам международной революции. Для большинства аппаратчиков Коминтерн стал ведомством, о котором заботятся те, коим это присвоено по должности. За последние годы руководство систематически отучало партию интересоваться по-настоящему внутренней жизнью мирового рабочего движения, особенно его коммунистической партии. Надо прямо сказать, что нынешняя газетная информация в СССР о внутренних процессах в мировом рабочем классе несравненно ниже той информации, которую давали лучшие органы довоенной социал-демократии. Нынешней насквозь казенной информации, приуроченной всегда к определенному сегодняшнему интересу руководящей верхушки, совершенно нельзя верить. О непрерывном слежении за развитием рабочего движения и внутренней борьбы в нем нет и речи. Одни процессы скрываются, другие, наоборот, раздуваются, да и то эпизодически. После длительного провала, когда та или другая партия вообще как бы исчезает с поля зрения нашей печати, появляется внезапно «новая опасность», новый «уклон», — катастрофа. Читатель, однако, узнает об этой катастрофе лишь после того, как соответственные органы уже приняли «свои меры». Читателю (то есть партии) просто сообщается, что катастрофа, о нарастании которой он не имел никакого понятия, благополучно ликвидирована вчерашним постановлением президиума и что соответственной национальной партией снова обеспечены условия «монолитного» процветания. Однообразное повторение этого приема отупляет читателя, поселяет в нем безразличие. Средний партиец начинает относиться к очередным катастрофам в Коминтерне, да отчасти их собственной партии, как крестьянин относится к граду или засухе: ничего не поделаешь, приходится терпеть.
Разумеется, самый этот процесс мыслим только на фоне величайших поражений международной революции, причем таких поражений, смысл которых никогда не открывается партийной массе, ибо открыть их смысл значило бы обнаружить несостоятельность руководства. Разрушительная сила таких методов колоссальна. Только огромный идейный морально-политический капитал, унаследованный от прошлого, как самый факт существования рабочего государства, вышедшего из Октябрьской революции, позволяет Коминтерну все еще объединять в рамках своей организации во всем мире (кроме СССР) 400—500 тысяч душ, никак, впрочем, не более.
Теоретическая недобросовестность стала одним из важнейших оружий во внутренней борьбе. Один этот факт является безошибочным признаком глубочайшей болезни, разъедающей организм Коминтерна. Идейная недобросовестность революционного руководства — то же самое, что неряшливость и неопрятность хирурга. И то и другое неизбежно ведет к заражению организма. Между тем теоретическая недобросовестность руководства не случайность и не личное качество: она вытекает из противоречия между принципами ленинизма и действительной политикой сталинской фракции. Чем меньше авторитета и спайки, тем больше зажим. Дисциплина, необходимая как соль в еде, за последние годы призвана заменять самое пищу. Но никому еще не удавалось насытиться солью. В соответствии с курсом и режимом происходит отбор людей. Коммунистических борцов все больше заменяют столоначальники коммунизма. Это грубее и ярче всего обнаруживается в самом средоточии коммунистического руководства, то есть в центральном аппарате Коминтерна.
В высшей степени важно поэтому отдать себе отчет в том, какого рода элементы, представители какого политического типа сосредоточивают в настоящее время в своих руках главные нити Коминтерна. Общей статистики и политической характеристики коминтерновской бюрократии в моих руках не имеется. Да в этом и нет прямой надобности. Достаточно просто пальцем указать на наиболее «убедительные» фигуры, представляющие нынешнюю руководящую линию и нынешний режим.
Так как я не претендую в этих беглых строках на сколько-нибудь систематическую работу и так как галерею сталинского Коминтерна надо же с кого-нибудь начать, то назовем первым Бела Куна, отнюдь не выделяя его этим чрезмерно ни в хорошую, ни в дурную сторону. Справедливость требует признать, что Бела Кун является во всяком случае не худшим элементом в правящем слое Коминтерна. Его дополняют два других венгерских коммуниста: Варга и Пеппер. Все трое играют международную роль, выступая почти непрерывно, как учителя и наставники национальных секций. Два из них: Кун и Пеппер являются сверх того квалифицированными специалистами по борьбе с «троцкизмом». Некоторый отблеск авторитета все еще отбрасывает на них недолговечная советская республика в Венгрии. Не нужно, однако, забывать, что этим политикам не приходилось завоевывать власть: она была просто подкинута им попавшей в тупик буржуазией. Взяв власть без боя, венгерские руководители показали, что им совершенно не по плечу было удержать ее. Их политика была цепью ошибок. Достаточно назвать два звена этой цепи: во-первых, они забыли о крестьянстве, не дав ему земли; во-вторых, они на радостях слили молодую компартию с левой социал-демократией, как только последняя примазалась к власти. Этим они показали — и в первую голову Бела Кун, — что опыт русской революции не научил их пониманию ни крестьянского вопроса, ни вопроса о роли партии в революции. Конечно, эти ошибки, стоившие венгерской революции головы, объясняются молодостью венгерской партии и крайней политической неподготовленностью ее вождей. Но разве же не поразительно, что как Бела Кун, так и его социал-демократическая тень Пеппер считают себя призванными обличать нас, оппозиционеров, в недооценке крестьянства и в непонимании роли партии? Где это сказано, что человек, который по легкомыслию переломал своим ближним руки и ноги, является признанным профессором хирургии?
На III конгрессе Бела Кун вместе с его необходимым дополнением, Пеппером, занял ультралевую позицию. Они «оправдывали» мартовскую стратегию по 1921 г. в Германии, одним из ближайших вдохновителей которой был Бела Кун. Позиция их сводилась к тому, что если не вызвать немедленно революцию на Западе, то Советская Республика погибнет. Бела Кун убеждал меня не раз «попробовать счастья» на этом пути. Я неизменно отвергал его авантюризм, вместе с Лениным разъяснял ему на III конгрессе, что задача европейских коммунистов состоит не в «спасении» СССР при помощи революционных инсценировок, а в серьезной подготовке европейских партий к завоеванию власти. Теперь Бела Кун, со всеми прочими Пепперами, считает себя призванным обвинять меня в «неверии» в жизненные силы Советской Республики и в «спекуляции» на одну только мировую революцию. Так называемая ирония истории получает здесь характер прямого скоморошества. Право же, не случайно III конгресс прошел под аккомпанемент ленинской формулы: «Все это — глупости Бела Куна». И когда я в разговорах с Лениным наедине пытался брать Бела Куна под защиту от слишком уж жестокой расправы, Ленин отвечал: «Не спорю, он человек боевой, но никуда не годный политик; надо научить людей не верить ему».
Что касается Пеппера, то это законченный тип приспособленца, политического приживалы. Такие люди прилипали и будут прилипать к победоносной революции так же непреодолимо, как мухи садятся на сахар. Уже после крушения советской республики в Венгрии Пеппер пытался вступить в связь с графом Кароли. На III конгрессе он был ультралевым. В Америке стал глашатаем партии Лафоллета и втащил молодую коммунистическую партию по пояс в болото. Незачем говорить, что он стал пророком социализма в отдельной стране и одним из самых непримиримых антитроцкистов. Сейчас, это просто стало его профессией, как у других профессией бывает сватовство или продажа лотерейных билетов.
О Варге приходится повторить уже сказанное мною однажды, что это законченный тип теоретического Полония при каждом дежурном руководстве Коминтерна. Несомненно, что по своим знаниям и аналитическим качествам Варга очень полезный и квалифицированный работник. Но у него нет и намека на физическую силу мысли или на революционную волю. С этой стороны Варга является миниатюрным изданием Каутского. Он был брандлерьянцем при Брандлере, масловистом при Маслове, тельманистом при пустом месте, именуемом Тельманом. Он всегда очень добросовестно и тщательно сервирует экономические аргументы к чужой политической линии. Объективное значение его работы целиком исчерпывается политическим качеством заказа, на который он сам не имеет ни малейшего влияния. Теорию социализма в отдельной стране он оправдывает, как я уже рассказывал, ссылкой на политическую некультурность русского рабочего, который нуждается в «утешительной» перспективе.
Мануильский, как и Пеппер, пользуется достаточно определенной репутацией даже в тех фракционных кругах, к которым он сейчас принадлежит. Последнее шестилетие разложило окончательно этого человека, главным свойством которого является духовная вертлявость. У него когда-то были задатки, не теоретические, не политические, но литературные. Был огонек, хоть и небольшой. Какой-то внутренний червь, однако, постоянно опустошал его. Убегая от себя, Мануильский всегда искал, к кому бы прислониться. В нем всегда было нечто от человека «для поручений». Достаточно сказать, что он умудрился в течение долгого времени состоять при Алексинском. В годы войны Мануильский держал себя неплохо. Его интернационализм, однако, всегда плавал на поверхности. Октябрьский период был для Мануильского периодом колебаний. В 1918 г. он совершенно неожиданно (неожиданнее всего для меня) провозгласил, что Троцкий освободил большевизм от национальной узости. Никто, впрочем, не придавал его писаниям никакого значения. Мануильский тихо увядал на Украине в качестве малопригодного администратора, но хорошего рассказчика анекдотов. Он воспрянул и стал подниматься, как и все нынешние руководители, лишь после болезни и смерти Ленина. Трамплином для него послужила интрига против Раковского. Безраздельное уважение, которым пользовался Раковский на Украине, было таково, что никто не решался в 1923 г. открыть против него кампанию, несмотря на все понукания из Москвы. Мануильский решился. В частных беседах, меж двух анекдотов, он открыто признавал, чье именно поручение он выполняет, издевался над своим заказчиком и еще больше над собой. Знакомство Мануильского с «заграницей» предопределило арену его дальнейших подвигов: Коминтерн. Если бы собрать отзывы о нем Зиновьева и Сталина, то получился бы недурной кодекс политического цинизма. Дело немногим изменилось бы, если б собрать отзывы Мануильского о Зиновьеве и Сталине. На VI конгрессе Мануильский выступал как главный обвинитель оппозиции. Кто знает личный состав партии и ее прошлое, для того один этот факт решает вопрос!
В аппарате Коминтерна и в печати весьма заметную роль играет Валецкий. В «Коммунистическом Интернационале» и в «Правде» он нередко обличает троцкизм с «теоретической» и «философской» точек зрения. Для этой задачи он создан самой природой. В глазах младшего поколения Валецкий есть просто почтенный незнакомец. Старшее поколение знает его давно. Еще в самом начале столетия Валецкий появился в сибирской ссылке как бешеный пепеэсовец. Идолом его тогда был Пилсудский. В политике Валецкий был националистом, в теории идеалистом и мистиком. Он вел пропаганду декадентства, веры в бога и в Пилсудского. В нашей ссыльной колонии он стоял особняком. При расколе ППС, вызванном революцией 1905 г., Валецкий оказался в более «социалистическом» крыле («левица»), но только для того, чтобы тут же занять крайнюю меньшевистскую позицию.
Против теории «перманентной революции» он боролся и тогда, то есть он считал не только фантастической, но и безумной самую мысль о том, что в отсталой России пролетариат может оказаться у власти ранее, чем в Западной Европе. Во время войны он в лучшем случае примыкал к Мартову справа. Можно не сомневаться, что еще за пять минут до Октябрьского переворота Валецкий был непримиримым врагом большевизма. Когда он стал «большевиком», у меня сведений нет. Но во всяком случае лишь после того, как пролетариат России твердо взял в свои руки власть. На III конгрессе Валецкий лавировал между ленинской линией и ультралевыми. При Зиновьеве он был зиновьевцем, чтобы своевременно обернуться в сталинца. Его подвижность и эластичность еще не исчерпаны. Ему нетрудно с легким багажом пересесть из вагона в вагон. Теперь этот бывший националист, идеалист, мистик, меньшевик учит рабочий класс, как завоевывать власть, хотя сам он узнал об этом впервые после ее завоевания. Люди такого типа, как Валецкий, никогда ничего не завоюют. Погубить завоеванное они способны вполне.
Прошлое Варского несравненно более серьезно. Он в течение многих лет шел за Розой Люксембург, к которой Валецкий всегда относился с слепой ненавистью польского шовиниста. Но Варский гораздо полнее усвоил себе слабые стороны Розы Люксембург, чем ее сильные стороны, из которых сильнейшей была революционная непреклонность. В конце концов Варский и по сей день остался «революционным» социал-демократом старого типа. Это его сближает с Кларой Цеткин, что очень ярко проявилось на их отношении к немецким событиям в 1923 г. В большевизме Варскому всегда было не по себе. Этим объясняется его временное, основанное на недоразумении, «примиренчество» по отношению к оппозиции 1923 г. Но как только линии определились, Варский нашел свое естественное место в официальных рядах. Борьба эпигонов с «перманентной революцией» и «недооценкой» крестьянства привела перепуганного Варского к тому, что он принял победоносное восстание Пилсудского за своего рода «демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства» и повел польских коммунистов на поддержку фашистскому перевороту. Один этот факт дает мерило марксистской дальнозоркости и революционной стойкости Варского. Незачем говорить, что, «признав свою ошибку», он является сейчас одним из столпов сталинизма. Как этот бывший соратник Розы Люксембург — интернационалистки до мозга костей — учит польских рабочих строительству социализма в отдельной стране, я не знаю. Но весьма сомнительно, чтобы люди такого типа способны были научить польских рабочих, как вырвать у буржуазии власть.
Вернемся, однако, к центральному коминтерновскому аппарату, из которого Варский выбыл с тех пор, как стал депутатом Сейма.
Клара Цеткин давно уже стала чисто декоративной фигурой Президиума ИККИ. Этих жестоких слов можно бы избежать, если бы Цеткин не служила патетическим прикрытием для таких методов, которые не только компрометируют ее самое, но наносят величайший вред делу международного пролетариата. Силу Цеткин составлял всегда ее темперамент. Идейной самостоятельности у нее не было никогда. Политический стержень ей доставляла в течение многих лет Роза Люксембург. Цеткин пыталась затем найти новый стержень в лице Павла Леви, отчасти Брандлера.
После мартовских дней 1921 г. Цеткин не просто восставала против «глупостей Бела Куна», но по существу дела отстаивала «старую испытанную политику» непрерывного накопления сил. В беседе, которую Ленин и я вели с ней, Ленин мягко, но настойчиво твердил ей: «Молодые наделают немало глупостей, а все-таки потом сделают хорошую революцию». Цеткин рвала и метала. «Они и плохой не сделают», — кричала она. Мы переглядывались с Лениным и смеялись.
Кратковременные и неопределенные полусимпатии Цеткин к оппозиции 1923 г. вызывались только тем, что я был против взваливания на группу Брандлера вины Коминтерна за немецкую катастрофу 1923 г. Сама Цеткин в течение 1923 г. проявила все черты доброй старой социал-демократки: она абсолютно не поняла крутого изменения обстановки и необходимости смелого поворота политики. В решении вопросов по существу Цеткин не принимает никакого участия. Но ее традиционный авторитет нужен как прикрытие для Мануильских, Пепперов и Хейнцев Нейманов.
Из тех людей, которые за последний период из недр самого Президиума направляют работу Коминтерна, не последнее место занимает представитель чехословацкой компартии Шмераль, тоже ныне один из непреклонных рыцарей большевизма новейшей формации. Шмераль и непреклонность — это то же, что Тартюф и искренность или Шейлок и бескорыстие. Шмераль прошел солидную австрийскую школу и если отличался от австро-марксистского типа, то лишь тем, что никогда не поднимался до него. В старой чешской социал-демократии Шмераль был в полуоппозиции, характер которой уловить было тем труднее, что «идеи» Шмераля всегда представляли собою расползающееся масляное пятно. Можно сказать, что чешскому социал-национализму Немеца и др. Шмераль противопоставлял австро-венгерскую империалистическую государственность, в духе Реннера, но без его знаний и таланта. Чешская республика, однако, осуществилась — не как плод политики Крамаржа, Бенеша и Немеца, а как побочный продукт работы англо-французского империализма. Но так или иначе, независимая Чехия оказалась налицо, и австро-венгерский Шмераль попал в политический тупик. Куда повернуться? Таких рабочих, которые опьянялись на первых порах чехословацкой государственностью, было немало. Еще больше было таких, сердца которых бились навстречу октябрьской России. Но таких, которые бы тосковали по австро-венгерской империи, совершенно не оказывалось. Тогда Шмераль совершил свое паломничество в Москву. Помню, как я вскрывал Ленину психологическую механику шмералевского большевизма. Ильич повторял с задумчивым смешком:
«Это вероятно… это знаете, очень вероятно… Теперь к нам такие повалят. И надо ухо держать востро. Надо проверять их на каждом шагу…»
Сам Шмераль был глубоко убежден, что переименование чешской партии в коммунистическую исчерпает вопрос. Во всяком случае, он делал с своей стороны все, что мог, чтобы оправдать в дальнейшем слова Отто Бауэра о двух хороших социал-демократических партиях в Европе: австрийской социал-демократии и чешской компартии. «Красный день» этого года трагически показал, что пять лет зиновьевской, бухаринской, сталинской и шмералевской «большевизации» ничего — ровным счетом ничего — не дали партии, то есть в первую голову ее руководству. Но зато сам Шмераль пустил корни. Чем более идейно и политически снижалось руководство Коминтерна, тем выше оказывался Шмераль. Такого рода люди служат недурным политическим водомером. Незачем говорить, что для этого патентованного «большевика» мы, «оппозиционеры», являемся не чем иным, как отпетыми оппортунистами. Но чешские рабочие должны знать: никогда Шмераль не поведет их на завоевание власти.
Другой разновидностью того же типа, сложившегося за последнее пятилетие в отеле «Люкс»,* является Коларов. Его прошлое более серьезно, в том смысле, что он в течение долгого периода принадлежал к болгарской партии тесняков, которая стремилась держаться на марксистской основе. Но это был марксизм, при всей своей внешней непримиримости, пропагандистски-выжидательный, пассивный и достаточно безжизненный. В международных делах тесняки гораздо больше тяготели к Плеханову, чем к Ленину. Разгром Болгарии в империалистической войне и затем Октябрьская революция толкнули тесняков в сторону большевизма. Коларов обосновался в Москве. В первые послеоктябрьские годы мы жадно хватались за каждого иностранного марксиста, вернее, за каждого, в котором предполагали революционного марксиста. В этом звании Коларов и был втянут в аппарат Коминтерна, с должностью генерального секретаря в перспективе. Но уже через несколько месяцев мы вполне единодушно отказались от своих надежд. Своим впечатлениям от Коларова Ленин подвел итог в таких словах, которые я не стану здесь воспроизводить. В 1923 г. Коларов дополнительно измерил свой рост в болгарских событиях. Результат был все тот же. Отстранение Коларова от руководящей работы в Коминтерне было предрешено еще при Ленине. Но после болезни и смерти Ленина наступила животворящая борьба с троцкизмом. Коларов сразу окунулся в эту купель и вышел из нее возрожденным. Он шел сперва за Зиновьевым против Троцкого, затем за Бухариным против Зиновьева, сегодня — за Сталиным против Бухарина. Словом, непромокаемый, не горящий в огне и не тонущий в воде большевик из «Люкса».
* В московской дореволюционной гостинице «Франция», переименованной в «Люкс», по улице Тверской размещались делегаты и служащие Коминтерна. — /И-R/
Куусинен — один из тех, которые погубили финляндскую революцию 1918 г. Под напором событий и масс Куусинен, наперекор своим лучшим намерениям, вынужден оказался встать на почву революции, но, как верный себе филистер, он хотел совершить ее по самым лучшим вегетарианским образцам. В период восстания он, со свойственным ему одному красноречием, призывал почтеннейшую публику, во избежание жертв, сидеть по домам. Если бы события на венгерский образец подкинули ему власть, он бы не сразу нагнулся, чтобы поднять ее. Но никто ему не подкинул власти. Ее надо было завоевать. Обстановка была исключительно благоприятна. Необходимы были только: революционная смелость и наступательный дух. То есть нужны были качества, живым отрицанием которых является Куусинен. Наступать против финской буржуазии он оказался совершенно неспособен. Это дало ей возможность утопить героическое восстание в крови. Но зато тем более наступательный дух развил Куусинен по отношению к левому крылу в Коминтерне, когда он огляделся и убедился, что он, по шекспировскому выражению, не хуже всех тех, которые не лучше его. Здесь он ничем не рисковал. Он плыл по течению, как и те, которые командовали им. Маленький резонер развернулся в большого кляузника. В той лжи, которою эпигоны за последние годы отравляли сознание международных рабочих, можно сказать, львиная доля принадлежит Куусинену. Это звучит парадоксом? Но бывают условия, когда львиная доля достается зайцу. Как показывает его колониальный доклад на VI конгрессе, Куусинен целиком остался тем же, чем был, когда помог финской буржуазии зарезать финский пролетариат, а китайской буржуазии разгромить пролетариат Китая.
Очень активную роль играет сейчас в Коминтерне такой человек, как Петровский-Беннет. Именно такие люди сейчас решают, ибо официальные «вожди», независимо от своей компетентности, почти не занимаются вопросами Коминтерна. Руководят на деле Петровские, тщательно страхуясь, то есть своевременно получая авторитетный гриф. Но об этом еще очередь впереди.
Петровский — бундист-меньшевик, особой американской, то есть худшей, складки. В течение продолжительного времени он был одним из столпов жалкой и дрянной желто-социалистической еврейской газеты в Нью-Йорке, которая сперва восторгалась победами немцев, а затем лизала пятки Вильсону. Приехав в 1917 г. в Россию, Петровский терся все в тех же бундистско-меньшевистских кругах. К большевизму он примкнул, как и Гуральский, как и Рафес, лишь после того, как в руках большевиков оказалась государственная власть. Он оказался исполнительным и бойким чиновником на военной работе, но только чиновником. Покойный Фрунзе, превосходный солдат, отнюдь не отличавшийся изощренным политическим чутьем, не раз говорил мне: «Ужасно от Петровского пахнет бундизмом». Не только в военно-административных, но в партийно-политических вопросах Петровский неизменно равнялся по начальству. Не раз приходилось мне шутя выговаривать покойному другу моему Склянскому, что слишком уж Петровский «старается» поддерживать меня. Склянский, который ценил практическую деловитость Петровского и потому отстаивал его, отвечал шуткой на укор: «Ничего не поделаешь, такая уж натура». И действительно, дело тут было не в карьеризме, в собственном смысле слова, а в самодовлеющем инстинкте приспособления, в жажде покровительственной окраски, в органическом оппортунизме.
Рафес, другая разновидность того же типа, оказался одинаково способен стать министром Петлюры, как и советником китайской революции. В какой мере он содействовал своей поддержкой гибели петлюровщины, судить не берусь. Но что он сделал все, что мог, для того чтоб погубить китайскую революцию, об этом свидетельствует каждая строка его отчетов и статей.
Родной стихией для Петровских, Рафесов, Гуральских является закулисная возня, сватовство и комбинаторство, дипломатические шашни вокруг Англо-русского комитета или Гоминьдана, вообще барахтанье вокруг да около революции. Гибкость и приспособляемость этих людей имеют свой роковой предел: они органически не способны ни на революционную инициативу действия, ни на борьбу за свои взгляды в качестве меньшинства. Между тем только эти два качества, дополняющие друг друга, и создают настоящего революционера. Без способности упорно оставаться в меньшинстве нельзя сгруппировать надежное, стойкое, мужественное революционное большинство. С другой стороны, революционное большинство, даже однажды завоеванное, отнюдь не становится постоянным и неизменным достоянием. Пролетарская революция идет через величайшие подъемы и спуски, через ухабы, туннели и откосы. Этих спусков и подъемов хватит еще на десятилетие. Решающее значение для партии имеет постоянный отбор революционеров и их закалка, не только в массовой борьбе с врагом, но и в идейной борьбе внутри партии, постоянная проверка их на больших событиях и на крутых поворотах. Гёте говорил, что однажды приобретенное нужно всегда снова и снова завоевывать, чтоб действительно обладать им.
Во время первой большой чистки партии Ленин советовал выбрасывать 99% бывших меньшевиков. Он брал тут меньшевизм не столько как политическую линию соглашательства, сколько как психологический тип приспособленчества, ищущего покровительственной окраски и потому готового перекраситься и в большевики — только бы не плыть против течения. Если Ленин рекомендовал безжалостно очищать партию от приспособленцев, то в послеленинский период такого рода элементы стали, наоборот, играть огромную, а в Коминтерне — прямо-таки решающую роль. Гуральский венчал и развенчивал вождей французской, германской и других партий, Петровский и Пеппер руководили англосаксонским миром, Рафес учил китайский народ революционной стратегии, Бородин был государственным советником национальной революции. Все это вариации одного и того же основного типа, то есть приживальщика революции.
Незачем говорить, что нынешний «левый курс» Сталина ни с какой стороны не потревожил эту публику. Наоборот, все Петровские жизнерадостно проделывают сейчас левый курс, и все Рафесы борются против правой опасности. В этой левоцентристской кампании, на три четверти дутой и показной, приспособленцы чувствуют себя, как рыба в воде, задешево показывая себе и другим, какие они замечательные революционеры. А в то же время они остаются самими собою больше, чем когда бы то ни было. Что может погубить Коминтерн, так это тот курс, тот режим, тот дух, который воплощен в Петровских.
Одним из несомненных вдохновителей и воспитателей послеленинского Коминтерна стал Мартынов — фигура, совершенно символическая в истории революционного движения. Наиболее последовательный и потому наиболее тупоумный теоретик меньшевизма, Мартынов терпеливо отсиживался в укромном убежище от революции и гражданской войны, как путник отсиживается от непогоды. Он вышел на свет божий лишь на 6-м году после Октября. В 1923 г. Мартынов неожиданно обнаружился, поместив статью в московском журнале «Красная новь». На заседании Политбюро весною 1923 г. я полушутя, полусерьезно, но явно не в добрый час сказал мимоходом: «Смотрите, как бы Мартынов не дополз еще до партии». В ответ на это Ленин сделал из двух ладоней трубку вокруг рта и сказал в мою сторону «шепотом», но на всю комнату: «Так ведь он же дурак». У меня не было никаких оснований оспаривать эту краткую характеристику, сделанную тоном полной убежденности. Я заметил лишь, что нельзя же большую партию строить из одних умных и что Мартынов может ненароком пройти по другой категории. Но шутка повернулась на серьезное. Мартынов не только добрался до партии, но и стал одним из ближайших вдохновителей Коминтерна. Его приблизили и подняли, вернее, к нему приблизились и спустились — исключительно ради его борьбы с «троцкизмом». Ему не пришлось для этого переучиваться. Он продолжал громить «перманентную революцию», то есть делал то же, что и в предшествовавшие двадцать лет. Если прежде он говорил о недооценке мною буржуазного либерализма и буржуазной демократии, то теперь он в то же самое клише вставил крестьянство.
В меньшевистских журналах эпохи реакции можно найти немало статей Мартынова, посвященных доказательству того, что «троцкизм временно восторжествовал в октябре, ноябре и декабре 1905 г » (буквально), когда разнуздалась стихия и погасила все светильники меньшевистского разума. Высший подъем революции — октябрь, ноябрь и декабрь 1905 г. — оценивался Мартыновым как ее «троцкистское» падение. Подлинный подъем начинался для него с эпохи Государственных дум, блоков с кадетами и прочее, то есть началом контрреволюции.
Переждав в своем убежище новую, несравненно более грозную игру «разнузданных стихий», то есть октябрьский переворот, гражданскую войну, революцию в Германии и Австро-Венгрии, советский переворот в Венгрии, события в Италии и прочее и прочее, Мартынов пришел в 1923 г. к выводу, что настал момент возжечь светильник разума в ВКП. Он начал с того, на чем остановился в эпоху столыпинской реакции. В «Красной нови» он писал:
«Л. Троцкий в 1905 г. рассуждал логичнее и последовательнее, чем большевики и меньшевики. Но недостаток его рассуждения заключался в том, что он был «слишком последователен». Та картина, которую он рисовал, весьма точно предвосхитила большевистскую диктатуру в первые три года Октябрьской революции, которая, как известно, пришла в тупик, оторвав пролетариат от крестьянства, в результате чего большевистская партия вынуждена была отступить далеко назад». «Красная новь», № 2, 1923 г., стр. 262; подчеркнуто мною.
Мартынов здесь совершенно откровенно рассказывает, что именно примирило его с Октябрем: большое отступление нэпа, вынужденное, в свою очередь, задержкой мировой революции. С глубоким убеждением в том, что первые три года Октябрьской революции были не чем иным, как выражением «исторической ошибки троцкизма», Мартынов вошел в партию и сразу же в борьбе с оппозицией занял место тяжелой артиллерии. Один этот факт убедительнее многих теоретических соображений иллюстрирует тот глубокий процесс, который произошел в верхних этажах партийного руководства за последние годы.
В своей неизданной работе «Ленин о диктатуре пролетариата и крестьянства» (в настоящее время серьезные и добросовестные работы сплошь остаются в рукописях: на острые темы печатается только аппаратная халтура) тов. Б. Лившиц дает в коротком примечании поучительную политическую характеристику Мартынова.
«Мне кажется, — говорит он, — что политическая биография этого человека должна привлечь к себе особенное внимание. В самом деле. Он пришел к народовольцам в период начала их эпигонского вырождения (середина 80-х гг.). К марксизму и социал-демократии он приходит для того, чтобы возглавить сползание части социал-демократов с позиции группы «Освобождение труда» и ленинского «Петербургского Союза борьбы» на позиции оппортунистического экономизма. Затем этот вчерашний антиискровец приходит к «Искре» (фактически к новоискровцам) в тот момент, когда оставшиеся ее руководители сползают со староискровских позиций. Здесь, оставаясь как бы на вторых ролях (вне редакции «Искры»), он фактически в своих «Двух диктатурах» дает платформу оппортунистически-соглашательской тактике меньшевиков в революции 1905 г. Затем этот вчерашний меньшевик, наиболее злостный антибольшевик, приходит к большевикам в тот опять-таки момент (1923 г.), когда их эпигонствующие руководители уже сползают с большевистских позиций. Оставаясь и здесь на вторых ролях (вне Политбюро и Президиума Коминтерна), он фактически вдохновляет борьбу против большевистской части партии и в своих статьях и выступлениях дает платформу оппортунистически-соглашательской тактике сталинцев в китайской революции… Действительно, нечто роковое сопровождает эту фигуру».
«Роковой» характер мартыновской фигуры прекрасно мирится с ее непроизвольным комизмом. Тихоход и тяжкодум, созданный природой для обозов революции, Мартынов одержим благородной страстью: теоретически сводить концы с концами. Так как он примыкает лишь к идейным течениям упадка либо к упадочным ответвлениям здоровых течений, то в своем стремлении сводить концы с концами он каждую ошибку доводит до предельного тупоумия. Автор «Двух диктатур» дал в 1926—1927 гт. теоретическую формулу «блока четырех классов», разумея под этим тот факт, что китайская буржуазия при помощи Коминтерна плотно села верхом на три класса: рабочих, крестьян и мелкий городской люд. В марте 1927 г. Мартынов выдвинул лозунг: «Прилить рабочей крови Гоминьдану» — как раз накануне того, как Чан Кайши приступил к пролитию рабочей крови в Гоминьдане. Когда развернулись «англо-русские» и «китайские» споры в партии, Мартынов переживал вторую молодость, преподнося старый меньшевизм без всяких изменений и добавлений, в наиболее его нетронутом и тупоумном виде. В то время, как другим приходилось наспех искать и выдумывать теории для политического сползания, Мартынов вытаскивал из-за пазухи давно выдуманное, готовое, но только слегка позабытое. Это обеспечивало ему явный перевес.
И этот «роковой» человек является одним из ближайших вдохновителей Коммунистического Интернационала. Он учит ориентироваться в обстановке, предвидеть будущий ход развития, отбирать на этом кадры, своевременно распознавать революционную обстановку и мобилизовать массы для низвержения буржуазии. Более злой карикатуры выдумать нельзя.
В пропагандистском отделе Коминтерна работает, чуть ли не заведует им, некий Ленцнер. Как ни незначительна эта фигура, но и о ней стоит сказать несколько слов, как о неслучайной части целого. Ленцнер одно время работал над изданием моих сочинений. Там я впервые познакомился с ним, как с представителем «красной профессуры». Никакого революционного прошлого у него не было. Само по себе это не могло быть поставлено ему в укор: он был молод. В политику он вошел, когда революция уже была совершена. Хуже было то, что хаотическая ломка во всех областях дала ему возможность с минимальнейшими теоретическими ресурсами выйти в «красные профессора». Другими словами, революция означала для него прежде всего карьеру. Больше всего поражала меня его неграмотность. В примечаниях, какие он писал, приходилось следить не только за мыслью, но и за этимологией и синтаксисом господина «профессора». Особенно же приходилось следить за тем, чтоб не было избытка усердия: Ленцнер походил не столько на единомышленника, сколько на приспешника. В тот период — 1923 г.— многие нетерпеливые карьеристы и не определившиеся молодые аппаратчики еще пробовали счастья и здесь и там. К поверхностности и малограмотности Ленцнера приходилось, однако, относиться снисходительно, потому что более серьезные работники были сплошь заняты: оппозиционеров тогда еще не снимали с работы.
Ленцнер подготовлял мне материалы для «Уроков Октября», то есть наводил справки, подбирал по моим указаниям цитаты и пр. Когда же давно подготовлявшаяся антитроцкистская кампания была открыта и формально приурочена именно к «Урокам Октября», Ленцнер забегал глазами по углам и в 24 часа переменил курс. Чтоб застраховать себя покрепче, он использовал подобранные им материалы в прямо противоположном направлении, то есть для борьбы с «троцкизмом». Он написал брошюру, разумеется, о перманентной революции. Эта брошюра уже печаталась, но набор был разбит по распоряжению Политбюро в самый последний момент: решили, что слишком уж неудобно связываться с такой фигурой. Тем не менее Зиновьев приютил его и обласкал в Коминтерне. Рядом с Куусиненами и Мартыновыми Ленцнер стал одним из руководителей повседневной работы Интернационала. Этот красный профессор пишет руководящие статьи в руководящем органе Коминтерна. Тех немногих строк, которые я читал, достаточно для того, чтобы убедиться, что Ленцнер и сегодня не умеет грамотно связать двух слов, а в редакции «Коммунистического Интернационала», очевидно, некому следить не только за марксизмом, но и за грамматикой. Такие Ленцнеры образуют физиономию аппарата Коминтерна.
Руководящее место в Профинтерне и влиятельное в Коминтерне занимает Лозовский. Если на первых порах, при старом руководстве партии, роль его была чисто технической, причем и в этом качестве подвергалась большому сомнению и считалась временной, то за последний период Лозовский выдвинулся в самый передний ряд.
Лозовскому нельзя отказать в известных способностях, в быстроте соображения, в некотором нюхе. Но все эти качества имеют у него крайне беглый и поверхностный характер. Он начал, кажется, с большевизма, но отходил на много лет. Был примиренцем, во время войны интернационалистом, работал со мной в парижском «Нашем слове», представляя все время крайнее правое его крыло. И во внутренних вопросах французского рабочего движения, и в вопросах Интернационала, и в вопросах русской революции он неизменно тяготел вправо — в сторону пацифистского центризма. Единственный из группы «Нашего слова» он в 1917 г. не примкнул к большевикам. К Октябрьской революции он относился как злейший враг. Врагом он оставался, кажется, до 1920 г., мобилизуя против партии часть железнодорожников и профессионалистов вообще. Он присоединился, к Октябрьской революции раньше Мартынова; но, во всяком случае, после того, как она не только совершилась, но и отстояла себя от наиболее грозных опасностей. Знание языков и знакомство с жизнью Запада привели его в те годы, когда распределение работников происходило еще очень хаотично, в Профинтерн. Когда в Политбюро наталкивались на этот факт, все мы, и первым Ленин, покачивали головами, и все утешали себя: при первой возможности надо сменить. Но обстановка переменилась. Ленин заболел, потом умер. Началась смена вех, тщательно подготовленная за аппаратными кулисами. Всплыл и Лозовский. Он попал в струю. Ведь полемизировал же он со мной во время войны в защиту лонгетизма и мелкобуржуазной демократии в России. Ведь полемизировал же он против Октябрьской революции, красного террора, гражданской войны. С маленьким перерывом он опять возобновил борьбу с «троцкизмом». Это обеспечило его положение в Профинтерне и сразу создало ему положение в Коминтерне. В разгар мартыновского курса Лозовский оказался даже в некотором смысле на левом крыле. Но это отнюдь не опасно ни для Лозовского, ни для Коминтерна, ибо при всей своей торопливой поверхностности Лозовский очень твердо знает пределы, за коими левизна перестает поощряться. Прыгающая живость мысли, как это часто бывает, уживается у Лозовского с идейным консерватизмом. Он может в хлесткой статье порекомендовать рабочим Южной Африки или туземцам Филиппин опрокинуть свою буржуазию, чтоб через час самому забыть о своем совете. Но во всех тех случаях, где нужно по-серьезному принимать ответственные решения, Лозовский всегда метнется вправо. Это не человек революционного действия, а органический пацифист. Будущее покажет это еще не раз.
Вопрос о руководстве молодыми партиями Востока, перед которыми стоят грандиозные задачи, представляет едва ли не самую мрачную часть послеленинской главы Коминтерна.
Достаточно сказать, что руководящую роль в этих делах играет Раскольников. В отличие от всех перечисленных выше, это несомненно боевой революционер, большевик с некоторым дореволюционным прошлым. Но только ужасающее опустошение руководящих рядов могло привести к тому, что Раскольников оказался руководителем… русской литературы и азиатских революций. Он одинаково непригоден для того и другого. Дела его всегда были лучше его речей и статей. Слова его всегда забегают наперед мысли. Его неплохо иметь рядом с собою в гражданской войне. Но много хуже иметь его рядом в идейной борьбе. Вернувшись в 1923 г. из Афганистана, Раскольников рвался в бой на стороне оппозиции. Я настойчиво удерживал его, ибо опасался, что он может причинить больше вреда, чем пользы. По этой или другой причине он через несколько дней оказался активным борцом — на другой стороне. Не знаю, насколько глубоко изучал он Восток, сидя в Афганистане. Но зато он писал там много воспоминаний о первых годах революции и в этих воспоминаниях считал нужным немало места отвести автору этих строк. В 1924 г. он переделал эти — уже напечатанные — воспоминания заново, причем там, где стоял плюс, поставил минус и наоборот. Переделка имеет настолько ребячески-первобытный характер, что ее нельзя даже всерьез принять за фальсификацию. В основе здесь лежит исключительная примитивность мышления. Деятельность Раскольникова в области пролетарской литературы войдет одним из самых забавных анекдотов в историю революции. Но здесь нас эта тема не касается. Гораздо более трагический характер носит работа Раскольникова как руководителя восточного отдела Коминтерна. Достаточно прочитать предисловие Раскольникова к докладу Тан Пинсяна, чтобы убедиться еще раз в том, как легко люди известного склада впадают в подходящих условиях в рецидив политической безграмотности. К меньшевистскому докладу Тан Пинсяна Раскольников написал хвалебно-меньшевистское предисловие. Надо, правда, прибавить, что доклад Тан Пинсяна был одобрен VII Исполкомом Коминтерна. Подумать только, сколько тратится усилий и средств, чтобы сбивать людей с толку. Раскольников является не столько ответственным вдохновителем, сколько жертвой всей этой механики. Но злополучное руководство его, в свою очередь, становится источником величайших бедствий и жертв.
Индийское движение представлено в Коминтерне Роем. Вряд ли можно вообще больше причинить вреда индийскому пролетариату, чем причинили Зиновьев, Сталин и Бухарин через посредство Роя. В Индии, как и в Китае, велась и ведется работа сплошь на буржуазный национализм. Рой в течение всего послеленинского периода вел пропаганду в пользу создания «народной партии», которая, как он выражался, «ни по имени, ни по существу» не должна быть партией пролетарского авангарда. Это есть приспособление гоминьдановщины, сталинщины и лафоллетизма к условиям национального движения в Индии. Политически это значит: через посредство Роя руководство Коминтерна поддерживает стремя будущим индийским Чан Кайши. Взгляды Роя — помесь из эсеровщины и либерализма под соусом борьбы с империализмом. В то время как «коммунисты» строят «рабоче-крестьянские» партии, индийские националисты прибирают к рукам профессиональные союзы. Катастрофа подготовляется в Индии с такой же планомерностью, как это было проделано в Китае. На китайских образцах учился Рой, и сам он выступал на китайских съездах в качестве учителя. Незачем говорить, что этот национал-демократ, отравленный маргариновым «марксизмом», является непримиримым борцом против «троцкизма», подобно своему духовному сородичу Тан Пинсяну.
В Японии дела идут нисколько не лучше. Японская компартия неизменно представлена в Коминтерне Катаямой. По мере опустошения руководства Коминтерна и Катаяма стал большевистским столпом. По сути дела, Катаяма представляет собою сплошное недоразумение. В отличие от Клары Цеткин, его нельзя даже назвать декоративной фигурой, ибо он лишен какой бы то ни было декоративности. Взгляды его представляют чуть-чуть марксистски окрашенный прогрессизм. По всему своему складу Катаяма несравненно ближе к миру идей Сунь Ятсена, чем Ленина. Это не мешает Катаяме исключать из Коминтерна большевиков-ленинцев и вообще решать своим голосом судьбы пролетарской революции. В награду за службу по борьбе с оппозицией Коминтерн поддерживает в Японии фиктивный авторитет Катаямы. Молодые японские коммунисты глядят на него снизу вверх и учатся у него. Чему? Недаром существует японская поговорка: «Можно молиться и голове сардинки: все дело в вере».
Тем временем в Японии идет непрерывная канитель объединительных попыток разных «рабоче-крестьянских партий», правой, центристской и левой, которые все в одинаковой степени представляют собою организованное покушение на политическую самостоятельность пролетарского авангарда. Дипломатические ноты и контрноты, объединительные конференции и контрконференции плодятся и множатся, рассасывая и развращая немногочисленных коммунистов, отрывая их от подлинной работы над сплочением и воспитанием рабочих-революциснеров. Печать Коминтерна почти ничего не сообщает о настоящей революционной работе коммунистов, о подполье, о строительстве организации, о прокламациях и пр. Зато почти каждую неделю мы узнаем о новых шагах нового комитета по воссозданию левой рабоче-крестьянской партии в направлении объединения с левым крылом центристской рабоче-крестьянской партии, которая в свою очередь обращается к левому крылу правой партии и прочее, и прочее, без конца. Причем тут большевизм? Какое отношение имеют Маркс и Ленин к этой непристойной мышиной возне?
Но к жгучим вопросам Востока придется еще вернуться более основательно и в другой связи.
* * *
Общий дух перемен, происшедших в руководстве Коминтерна, приобретает, как видим, при дефилировании его ответственных фигур полную наглядность. Руководят Коминтерном мартыновцы и приспособленцы разных степеней. У французов есть политический термин «ралье», что значит присоединившийся. Необходимость в таком термине выросла из частых политических переворотов. Если республиканцам приходилось мириться с империей, то монархистам и бонапартистам приходилось мириться с республикой. Они это делали не сразу, а после того, как убеждались в прочности республиканского режима. Это не те республиканцы, которые боролись за республику, а те, которые милостиво соглашались принимать из ее рук должности и оклады. Вот это и есть «ралье». Не надо думать, что такой тип свойствен только буржуазной революции. Основой присоединенчества является не революция, а ее победа и создаваемая победой государственная власть.
Разумеется, не только из молодых, но отчасти и из старших поколений к Октябрьской революции присоединились и присоединяются подлинные борцы, особенно в других странах. Но нынешний режим Коминтерна не дает им подняться на ступень самостоятельных руководителей, тем более революционных вождей. Он отталкивает, отметает, калечит, топчет все самостоятельное, идейно устойчивое и волевое. Ему нужны приспособленцы. Он их без труда находит, группирует и вооружает.
Среди присоединенцев имеются все оттенки, от честных политических тихоходов, лишенных предвидения и инициативы, до оголтелых карьеристов. Но даже и лучшие из этих «ралье», как подсказывает психология и показывает опыт, проявляют по отношению к новым революциям те же качества, какие они обнаруживали до Октября и даже накануне его: неспособность предвидения, недостаток творческого воображения и отсутствие подлинно революционного мужества. Коларовы, Пепперы, Куусинены, Валецкие, Мартыновы, Петровские, Лозовские и прочие герои, прозевавшие, прогадавшие или погубившие по одной, по две, по три и более революций, несомненно твердят про себя: «Попадется нам еще одна революция, мы на этот раз себя покажем». Так незадачливый охотник после каждого нового промаха клянется себе, что по следующей дичи возьмет уж твердый прицел. Помня о своих грехах и беспокоясь, что грехи не забыты, эти послеоктябрьские октябристы всегда готовы по мановению начальства проявить дерзание — за тридевять земель. Вот почему трагические упущения революционных ситуаций чередуются с не менее трагическими революционными авантюрами.
Самое лучшее, что можно сделать по отношению ко всем разновидностям Мартынова, Куусинена и Пеппера, — это держать их на пушечный выстрел от тех учреждений, где решаются судьбы революции.
* * *
Можно возразить, что выше мною перечислены все же лишь фигуры второго порядка, что «настоящее» руководство сосредоточено в Политбюро ВКП. Но это иллюзия. При Ленине непосредственное ведение дел Коминтерна сосредоточивалось в руках Зиновьева, Радека и Бухарина. При решении сколько-нибудь существенных вопросов принимали участие Ленин и автор этих строк. Незачем говорить, что камертон по всем основным вопросам Коминтерна был в руках Ленина. Из нынешних членов Политбюро, не считая Бухарина, никто не принимал никакого участия в руководстве Коминтерном, и, разумеется, не случайно. По самому существу своему эта работа предполагает не только известный теоретический и общеполитический уровень, но и непосредственное знакомство со внутренней жизнью западных государств и знание иностранных языков, дающее возможность постоянно следить за иностранной печатью. Из состава нынешнего Политбюро даже и этими формальными данными не обладает никто, кроме Бухарина, который при Ленине был лишь кандидатом в Политбюро.
В так называемом ленинском «Завещании» Бухарину дается как бы противоречивая характеристика. С одной стороны, о нем говорится как о «ценнейшем» и крупнейшем теоретике партии, с другой стороны, указывается, что «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не понимал вполне диалектики)». Каким же образом недиалектик и схоласт может быть теоретиком марксистской партии? Не буду здесь останавливаться на том, что «Завещание», написанное с определенной партийной целью, проникнуто стремлением «уравновесить», хоть до некоторой степени, отзывы о руководящих работниках партии: Ленин тщательно ограничивает слишком ярко выраженную хвалу, как и смягчает слишком жестокое осуждение. Но это все же касается лишь формы «Завещания», а не существа и не объясняет, каким образом могут быть «ценными» марксистские работы писателя, который не овладел диалектикой. Между тем отзыв Ленина, несмотря на внешнюю противоречивость, которая должна несколько позолотить пилюлю, по существу не противоречив и вполне правилен.
Диалектика не отменяет формальной логики, как синтез не отменяет анализа, а, наоборот, опирается на него. Мышление Бухарина формально-логично и абстрактно-аналитично насквозь. Лучшие из написанных им страниц относятся к области формально-логического анализа. Где мысль Бухарина движется в колеях, уже проложенных диалектическим резцом Маркса и Ленина, там она может давать ценные частные результаты; правда, почти всегда сопровождаемые схоластическим привкусом. Но там, где Бухарин самостоятельно входит в новую сферу или где ему приходится сочетать элементы разных плоскостей — экономики и политики, социологии и идеологии, вообще базиса и надстройки, — там он развивает совершенно безответственный и безудержный произвол, снимая обобщения с потолка и жонглируя понятиями, как мячами. Если дать себе труд подобрать и расположить хронологически все те «теории», которые Бухарин сервировал Коминтерну с 1919 г. и особенно с 1923 г., то получится картина вальпургиевой ночи, в которой бедные тени марксизма бешено треплются всеми сквозными ветрами схоластики.
VI конгресс Коминтерна довел противоречия аппаратного руководства до высшего выражения и тем самым до абсурда. Внешним образом руководство как бы принадлежало Бухарину: он читал отчетный доклад, давал стратегическую линию, предложил и провел программу — дело немалое, — наконец, открывал и закрывал конгресс, подводя ему итоги. Его господство казалось полным. А между тем все знают, что действительное влияние Бухарина на конгрессе было очень близко к нулю. Бесконечные бухаринские словеса похожи были на пузыри, которые пускает утопающий. А тем временем, совершенно независимо от духа докладов и в противовес ему, среди делегатов происходила перегруппировка элементов и их фракционное закрепление. В этой чудовищной двойственности обнаружилось, какую в сущности второстепенную, подчиненную, декоративную роль играет так называемая «идеология» при аппаратно-бюрократическом режиме. Если, таким образом, о руководстве Бухарина говорить теперь совершенно не приходится, ибо гвоздем VI конгресса была ликвидация Бухарина, то остается Сталин. Но здесь мы из одного парадокса попадаем в другой: ибо тот, кого называют сейчас с известным основанием руководителем Коминтерна, вообще не появлялся на конгрессе, а в позднейших докладах отделывался от вопросов программы и стратегии Коминтерна несколькими ничего не значащими фразами. И это опять-таки не случайно.
Нет надобности снова распространяться здесь о грубо-эмпирическом характере сталинской политики. С тем или другим запозданием она лишь пассивно отражает подземные классовые толчки. В эмпирическом приспособлении и состоит сила аппаратного централизма на известный период и в определенных условиях. Но в этом же — его ахиллесова пята.
И людям, стоящим в стороне, трудно себе даже представить, на каком первобытном уровне находятся научные познания и теоретические ресурсы Сталина. При жизни Ленина никому из нас никогда не приходило в голову привлекать его к обсуждению теоретических проблем или стратегических вопросов Коминтерна. Самое большее, ему приходилось иногда голосовать за тот или другой вопрос, поскольку разногласия в среде русских руководителей Коминтерна вынуждали формально провести вопрос через Политбюро. Во всяком случае до 1924 г. нельзя найти ни одной статьи и ни одной речи Сталина, которые были бы посвящены международным проблемам. Однако именно это его «качество» — личная несвязанность какими бы то ни было идейными обязательствами и традициями в основных теоретических и международных вопросах — сделало его как нельзя более пригодным для руководства попятной, отступательной политикой, когда в стране начали возрождаться разбитые Октябрем классы, давя на партию. Сталин понадобился, когда октябрьскую фильму начали разворачивать в обратном порядке.
«Каждая общественная эпоха — говорит Маркс, ссылаясь на Гельвеция, — требует своих великих людей, а когда таковых не находит, то она изобретает их» («Борьба классов во Франции»).
Таким «изобретенным» великим человеком периода противооктябрьской реакции и является Сталин.
Марксизм, как известно, отнюдь не «отрицает» роль личного начала в истории, наоборот, лучше всякой другой доктрины способен выяснить историческую функцию выдающейся личности. Но марксизму совершенно чужд фетишизм личного начала. Роль личности всегда объясняется объективными условиями, заложенными в соотношении классов. Бывали такие исторические периоды, когда, по выражению умного врага Устрялова, «для спасения страны» нужна оказывалась выдающаяся посредственность — и только. В своем «Восемнадцатом брюмера» Маркс показал, по собственным его словам, «каким образом классовая борьба создала обстоятельства и условия, позволившие посредственному и вульгарному персонажу разыграть роль героя». Речь у Маркса шла о Наполеоне III. Социальную подпочву его власти составляло распыленное парцеллярное крестьянство при взаимной нейтрализации буржуазии и пролетариата. Основные элементы этой обстановки имеются и у нас. Весь вопрос — в их соотношении и в тенденциях дальнейшего развития. За эти тенденции мы еще поборемся. Но пока что неоспоримо, что сталинский режим чем дальше, тем все больше становится репетицией бонапартизма.
Безразличие в принципиальных вопросах и политическое короткомыслие сопровождали Сталина всегда. В 1925 г. тифлисская партийная газета «Заря Востока» оказала ему дурную услугу, напечатавши его письмо от 24 января 1911 г. Блок Ленина с Плехановым для борьбы с ликвидаторами и примиренцами Сталин называет в этом письме «заграничной бурей в стакане» — ни более и ни менее — и затем продолжает:
«Вообще, на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно; пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное же приложится. — Это, по-моему, к лучшему».
Таким образом, в 1911 г. Сталин пренебрежительно предоставлял Ленину «лезть на стену» в борьбе с ликвидаторством, а идейно оформлявшуюся Лениным группировку Сталин презрительно называл «заграничной бурей в стакане». Какой отвратительной фальшью является сегодняшняя непримиримость Сталина задним числом, по отношению к старой идейной борьбе!
Но дело не ограничивается 1911-м годом. Весною 1917 г. полуоборонец Сталин принципиально соглашался объединить партию с оборонцем Церетели. В скрываемых до сих пор протоколах мартовского партийного совещания 1917 г. читаем:
«В порядке дня предложение Церетели об объединении.
— Сталин: мы должны пойти. Необходимо определить наши предложения о линии объединения: возможно объединение по линии Циммервальда—Кинталя».
На опасения отдельных делегатов совещания Сталин отвечает:
«Забегать вперед и предупреждать разногласия не следует. Без разногласий нет партийной жизни. Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия».
Разногласия с Церетели казались Сталину мелкими разногласиями, как шесть лет перед тем теоретическая борьба Ленина с ликвидаторством представлялась ему «бурей в стакане». В этом циничном безразличии к принципиальным основам политики в этом соглашательском эмпиризме заложены целиком: и будущий союз с Чан Кайши, и содружество с Перселем, и социализм в отдельной стране, и двухсоставная рабоче-крестьянская партия, и объединение с Мартыновыми, Пепперами и Петровскими для борьбы с большевиками-ленинцами.
Процитируем еще письмо Сталина, написанное им 7 августа 1923 г. по поводу положения в Германии:
«Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого, — в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого (??) у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству советскую страну, чего у нас не было, но что можем дать им в данный момент. Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, то провалятся с треском (?!). Это «в лучшем» случае. А в худшем случае их разобьют вдребезги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандлер хочет «учить массы», — дело в том, что буржуазия плюс правые с.-д. наверняка превратили бы учебу-демонстрацию в генеральный бой (они имеют пока что все шансы для этого) и разгромили бы их. Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фашисты первые напали: это сплотит весь рабочий класс вокруг коммунистов (Германия не Болгария). Кроме того, фашисты по всем данным слабы в Германии. По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять».
К этому поразительному документу, от разбора которого мы вынуждены здесь воздержаться, надо только прибавить, что весною 1917 г., до приезда Ленина в Россию, Сталин ставил вопрос о завоевании власти ничуть не революционнее, чем ставит его в 1923 г. по отношению к Германии. Не ясно ли, что Сталин является наиболее подходящим лицом для сокрушения Брандлера и правых вообще?
Что касается теоретического уровня Сталина, то достаточно в сущности, напомнить, как он, пытаясь объяснить, почему Маркс и Энгельс отбрасывали реакционную мысль о построении социализма в отдельной стране, заявил, что в эпоху Маркса—Энгельса «о законе неравномерного развития в капиталистических странах не могло быть и речи». Не могло быть и речи! Это написано 15 сентября 1925 г.
Что сказали бы о математике, который стал бы утверждать, что Лагранж, Гаусс или Лобачевский не мог еще знать логарифмических исчислений? У Сталина это отнюдь не исключение. Если присмотреться к рубленой эклектике сталинских речей и статей, то они сплошь состоят из такого рода перлов и адамантов почти девственного невежества.
В целом ряде своих выступлений, сперва против «троцкизма», затем против Зиновьева и Каменева, Сталин бил в одну точку: против старых революционных эмигрантов. Эмигранты — это люди беспочвенные, у которых на уме только международная революция, а теперь нужны новые руководители, способные осуществлять социализм в отдельной стране. Борьба против эмиграции, как бы продолжающая сталинское письмо 1911 г. против Ленина, входит неразрывной частью в сталинскую идеологию национал-социализма. Лишь полное незнакомство с историей позволяет ему открыто прибегать к такому заведомо реакционному аргументу. После каждой революции реакция начиналась с борьбы против эмигрантов, против чужаков и против инородцев. Если бы Октябрьская революция откатилась еще на один этап, на устряловском пути, то следующий, третий набор вождей несомненно поднял бы травлю против профессиональных революционеров вообще: в то время как они, мол, отрывались от жизни, уходя в подполье, мы, новые «вожди», всегда были почвенными людьми.
Ни в чем, пожалуй, провинциально-национальная ограниченность Сталина не сказывается так грубо, как в этом запугивании старыми революционными «эмигрантами». Дело в том, что эмиграция означает для Сталина уход от борьбы и от политической жизни. Ему органически чужда мысль, что русский марксист, живя во Франции или Соединенных Штатах, становился участником борьбы французского или американского рабочего класса, не говоря о том, что в большинстве случаев русские эмигранты выполняли важные функции на службе русской революции.
Курьезнейшим образом Сталин не замечает, что своими почвенными ударами по старой эмиграции он, прежде всего, бьет по Исполкому Коминтерна, состоящему из иностранцев, которые пребывают в советской эмиграции и тем не менее призваны руководить международным рабочим движением. Больнее же всего Сталин бьет по себе как «вождю» Коминтерна, ибо более законченного, то есть более оторванного, «эмигранта» по отношению ко всем иностранным государствам нельзя себе представить. Без всякого знакомства с историей и внутренней жизнью иностранных государств, без личного знакомства с их рабочим движением, даже без возможности следить за иностранной печатью Сталин призван ныне вязать и решать вопросы международной революции. Иными словами, Сталин представляет собою наиболее абсолютное воплощение того карикатурного типа эмиграции, который рисуется его собственному воображению. Но этим-то и объясняется, почему вторжения Сталина в область международных вопросов, начавшиеся с осени 1924 г. (можно без труда установить день и число), имеют всегда эпизодический, отрывистый, случайный, хотя от этого и не менее зловещий характер.
Насквозь цинический эмпиризм Сталина и бухаринская страсть к игре в обобщения не случайно шли в течение довольно длительного времени рядом. Сталин орудовал под действием непосредственных социальных толчков, Бухарин приводил мизинцем в движение небо и преисподнюю, чтоб оправдать очередной зигзаг. Сталин относился к бухаринским сообщениям как к неизбежному злу. В душе он по-прежнему считал, что не стоит волноваться из-за теоретических «бурь в стакане воды». Но идеи живут в некотором смысле своей самостоятельной жизнью. За идеи цепляются интересы. Опираясь на интересы, идеи сплачивают людей воедино. Так, обслуживая Сталина, Бухарин стал теоретически питать правую группировку, тогда как Сталин оставался практиком центристских зигзагов. Здесь причина их расхождения. На VI конгрессе расхождение проявилось тем более скандально, чем более его маскировали.
Действительный, а не показной интерес к Коминтерну определяется у Сталина заботой о том, чтобы иметь со стороны руководящих кадров Коминтерна надлежащую поддержку очередному зигзагу внутренней политики. Другими словами, от Коминтерна требуется аппаратная покорность.
Бухарин огласил на VI конгрессе записку Ленина к Зиновьеву и самому Бухарину с предупреждением о том, что если они станут в Коминтерне заменять умных и самостоятельных людей покорными дураками, то погубят Коминтерн наверняка. Бухарин рискнул привести эти строки только потому, что они понадобились ему самому в его обороне против Сталина. По существу же ленинское предупреждение, столь трагически звучащее сегодня, целиком охватывает зиновьевский, бухаринский, как и сталинский, режим. И эта часть «Завещания» оказалась растоптанной. Сейчас уже не только в ВКП, но и во всех, без исключения, иностранных партиях отстранены от руководства и отсечены от партии все те элементы, которые строили Коминтерн и руководили им в эпоху первых четырех Конгрессов. Эта поголовная смена руководящего слоя, разумеется, не случайна. Сталинская линия требует сталинских, а не ленинских людей.
Вот почему столь необходимы и незаменимы Пепперы, Куусинены, Мартыновы, Петровские, Рафесы, Мануильские и прочие. Приспособленчество есть их родная стихия. Добиваясь покорности от Интернационала, они тем самым осуществляют свое высшее предназначение. Для многих приживал высший бюрократизм стал предпосылкой высшей личной «свободы». Они готовы на любой поворот при условии, что за их спиною будет «аппарат», и в то же время они чувствуют себя прямыми наследниками Октябрьской революции, ее провозвестниками во всем мире. Чего им еще? Поистине они строят Коминтерн по образу и подобию своему.
В этой «работе» есть, однако, роковой пробел: она не учитывает сопротивления материала, то есть живой рабочей массы. В капиталистических странах сопротивление обнаруживается раньше, ибо там у коммунистов нет аппарата принуждения. При всем сочувствии к Октябрьской революции масса вовсе не склонна верить каждой палке, назначенной в вожди, и молиться «голове сардинки». Масса не способна и не хочет понимать аппаратной механики. Она учится на больших фактах. Она не видит ничего, кроме ошибок, путаницы и поражений. Рабочие-коммунисты чувствуют вокруг себя холодок. Их тревога превращается в идейное брожение, которое становится основой фракционных группировок.
Ясно: Коминтерн вошел в период тяжелой расплаты за грехи шести лет, когда с идеями обращались, как с обесцененными кредитками, с революционерами — как с чиновниками, а с массой — как с покорным хором. Главные кризисы еще впереди. Идейные запросы пролетарского авангарда прорываются наружу, сбрасывая с себя аппаратные обручи. Фальшивая монолитность рассыпается в Коминтерне быстрее, чем в ВКП, где партийно-аппаратные скрепы уже полностью заменены экономической и государственной репрессией.
Незачем говорить, какую опасность представляет фракционное расщепление. Но причитаниями против фракционности никому еще никогда не удавалось преодолеть ее. Примиренчество, на которое так жалуются во всех резолюциях, меньше всего способно ослабить фракционность. Оно само является в одно и то же время и продуктом фракционной борьбы, и ее полуфабрикатом. Примиренчество будет неизбежно дифференцироваться и рассасываться. Всякое смазывание или затушевывание разногласий только увеличивало бы хаос и придавало бы фракционным формированиям более затяжной и болезненный характер. Победить нарастающую смуту фракционности можно только ясной принципиальной линией. С этой точки зрения нынешний период открытой идейной борьбы представляется глубоко прогрессивным фактом. Надо только сравнивать его не с отвлеченным идеалом «монолитности», а с убийственной реальностью последних лет.
Три основные линии вышли наружу в международном масштабе. Правая линия, которая есть безнадежная попытка возродить в новых условиях довоенную социал-демократию, в лучшем случае бебелевского типа (Брандлер и прочие). Левая линия, которая есть продолжение и развитие большевизма и Октябрьской революции. Это наша линия. Наконец, центристская линия, которая колеблется между двумя основными, отталкиваясь то от одной, то от другой, лишенная собственного принципиального содержания и, в последнем счете, всегда являющаяся прикрытием правого крыла (Сталин и его единомышленники).
Личные передвижки еще будут даже на верхах. Что же касается основной коммунистической массы, партийной и внепартийной, то ее самоопределение еще целиком впереди. Вопрос идет именно о завоевании массы. Это-то и должно придать борьбе высшую непримиримость. Масса никогда не завоевывается намеками и полусловами. Диалектика развития такова, что спасти Коминтерн от опасностей фракционного распада можно только смелым, твердым, непримиримым сплочением международной фракции большевиков-ленинцев.
Сентябрь 1928 г.
Л. Троцкий