Национализм и хозяйство.
Эта статья была опубликована в американском журнале Foreign Affairs за апрель 1934 г. — /И-R/
Итальянский фашизм провозгласил священный эгоизм нации единственным творческим фактором. Сведя человеческую историю к нации, германский национал-социализм свел вдобавок нацию к расе, расу к крови. Но и в тех странах, которые в политике не поднялись или не упали до фашизма, проблемы хозяйства все более приурочиваются к рамкам нации. Не все решаются написать открыто на своем знамени автаркию. Но практическая политика везде направлена на то, чтобы как можно более герметически отгородиться от мирового хозяйства. Всего каких-нибудь два десятилетия тому назад школьные учебники внушали, что мировое разделение труда, заложенное в естественных и исторических условиях развития человечества, является могущественным фактором богатства и культуры. Теперь мировой обмен оказывается источником всех бедствий и опасностей. Назад, домой, к национальному очагу! Надо исправить не только ошибку адмирала Перри, который пробил брешь в японской «автаркии», но и более значительную ошибку Христофора Колумба, которая так неумеренно раздвинула арену человеческой культуры.
Непреходящая ценность нации, открытая Муссолини и Гитлером, противопоставляется ложным ценностям девятнадцатого века: демократии и социализму. Мы здесь опять попадаем в непримиримое противоречие со старыми учебниками и, что еще хуже, с незыблемыми фактами истории. Только злонамеренное невежество может оперировать голым противопоставлением нации и либеральной демократии. На самом деле, все освободительные движения новой истории, начиная хотя бы с борьбы Голландии за независимость, имели одновременно национальный и демократический характер. Пробуждение угнетенных и раздробленных наций, их борьба за объединение своих разрозненных частей и за независимость от чужого ига были невозможны без борьбы за политическую свободу. На переломе от XVIII века к XIX, в грозе и буре демократической революции, сложилась французская нация. В ряде войн и революций XIX века сложились итальянская и германская нации. Мощное развитие североамериканской нации, получившей свое крещение в освободительном восстании XVIII века, было окончательно обеспечено победой северных штатов на южными в гражданской войне. Не Муссолини и не Гитлер открыли нацию. Патриотизм в его новом, точнее буржуазном, смысле есть продукт XIX века. Национальное сознание французского народа, пожалуй, наиболее консервативное и устойчивое, и сегодня еще питается из источников демократической традиции.
Но экономическое развитие человечества, опрокинувшее средневековый партикуляризм, не остановилось на национальных рамках. Параллельно с формированием национального хозяйства рос мировой обмен. Тенденция развития выражалась в том, что центр тяжести, по крайней мере для передовых стран, передвигался от внутреннего рынка к внешнему. Если для XIX века было знаменательно слияние судьбы нации и судьбы хозяйства, то основной тенденцией нашего века является возрастающее противоречие между хозяйством и нацией. В Европе это противоречие приняло совершенно невыносимую остроту.
Наиболее динамический характер имело развитие германского капитализма. Если в середине XIX столетия немецкому народу стало тесно в клетках нескольких десятков феодальных отечеств, то уже через четыре десятилетия после создания империи германская промышленность задыхалась в рамках национального государства. Одной из главных причин мировой войны явилось стремление германского капитала вырваться на более широкую арену. В качестве ефрейтора Гитлер сражался в 1914-1918 годах не во имя объединения немецкой нации, а во имя сверхнациональной, империалистической программы, которая выражалась знаменитой формулой: «организовать Европу». Объединенная под властью германского милитаризма Европа должна была стать плацдармом для более широкой задачи: организовать планету.
Германия не составляла, однако, исключения. Она лишь в более напряженной и агрессивной форме выражала тенденцию каждого национального капиталистического хозяйства. Результатом столкновения этих тенденций и явилась война. Правда, как всякое грандиозное историческое потрясение, война подняла различные исторические вопросы и дала мимоходом толчок национальным революциям в более отсталых частях Европы (царская Россия, Австро-Венгрия). Но это были лишь запоздалые отголоски эпохи, отошедшей в прошлое. По сути своей война имела империалистский характер. Истребительными, разрушительными, варварскими методами она пыталась разрешить прогрессивную историческую задачу: организацию хозяйства на всей той арене, которая подготовлена мировым разделением труда.
Незачем говорить, что война не разрешила этой задачи. Наоборот, она еще больше раздробила Европу. Она углубила взаимозависимость Европы и Америки и вместе с тем их антагонизм. Она дала толчок самостоятельному развитию колоний и в то же время обострила зависимость метрополий от колониальных рынков. Все противоречия прошлого оказались в результате войны еще более обостренными. На это можно было полузакрывать глаза в те первые годы, когда Европа при содействии Америки производила генеральный ремонт своего разгромленного хозяйства. Но восстановление производительных сил неминуемо означало потенцирование всех тех бедствий, которые привели к войне. Нынешний кризис, синтезируя в себе все капиталистические кризисы прошлого, означает прежде всего кризис национального хозяйства.
Лига Наций пыталась неразрешенную войной задачу перевести с языка милитаризма на язык дипломатических соглашений. Если Людендорфу не удалось «организовать Европу» мечом, то Бриан сделал попытку создать «Соединенные Штаты Европы» при помощи вкрадчивого дипломатического красноречия. Но непрерывный ряд политических, экономических, финансовых, таможенных и валютных конференций лишь развернул панораму несостоятельности правящих классов перед неотложной и жгучей задачей нашей эпохи.
Теоретически задача формулируется так: каким образом обеспечить экономическое единство европейской территории при полной свободе культурного развития населяющих её народов? Каким образом включить объединенную Европу в согласованное хозяйство всего мира? Решение этого вопроса лежит не на пути обожествления нации, а, наоборот, на пути полного освобождения производительных сил от оков, налагаемых на них национальным государством. Между тем правящие классы Европы, деморализованные банкротством как военных, так и дипломатических методов, подходят ныне к задаче с противоположного конца, т.е. пытаются насильственно подчинить хозяйство пережившему себя национальному государству. Миф о ложе Прокруста воспроизводится в грандиозных размерах. Вместо того чтобы расчистить перед новой техникой достойную её арену, правители рубят и режут живой организм хозяйства по частям.
Муссолини провозгласил в недавней программной речи смерть «экономического либерализма», т.е. царства свободной конкуренции. Сама по себе мысль не нова. Эпоха трестов, синдикатов, консорциумов давно уже оттеснила свободную конкуренцию на черный двор. Но тресты еще менее мирятся с ограниченным национальным рынком, чем предприятия либерального капитализма. Новая монополия пожирала конкуренцию по мере того, как мировое хозяйство подчиняло себе национальный рынок. Экономический либерализм пережил себя одновременно с экономическим национализмом. Попытки спасти хозяйство, привив ему трупный яд национализма, приводят к тому заражению крови, которое носит название фашизма.
Исторический подъем человечества направляется стремлением с наименьшей затратой труда достигать возможно большего количества благ. Эта материальная основа культурного роста дает вместе с тем самый глубокий критерий для оценки социальных режимов и политических программ. Закон производительности труда имеет такое же значение в сфере человеческого общества, как закон тяготения — в сфере механики. Исчезновение переживших себя социальных формаций прошлого было ничем иным, как проявлением этого безжалостного закона, который обусловил победу рабства над каннибализмом, крепостного труда — над рабским, вольнонаемного — над крепостным. Закон производительности труда пролагает себе дорогу не прямолинейно, а противоречиво, порывами и толчками, скачками и зигзагами, преодолевая географические, антропологические и социальные преграды. Оттого в истории так много «исключений», которые являются в действительности лишь специфическими преломлениями «правила».
В течение XIX века борьба за высшую производительность труда шла преимущественно в форме свободной конкуренции, которая поддерживала динамическое равновесие капиталистического хозяйства через циклические колебания конъюнктуры. Но конкуренция, именно благодаря своей прогрессивной исторической роли привела к чудовищной концентрации трестов, синдикатов, консорциумов, которая означает в то же время концентрацию всех экономических и социальных противоречий. Свободная конкуренция похожа на курицу, высидевшую не утенка, а крокодила. Не мудрено, если ей не под силу справиться со своим детенышем.
Экономический либерализм пережил себя окончательно. Его могикане все менее уверенно взывают к автоматической игре сил. Нужны новые методы, чтобы установить соответствие между небоскребами трестов и человеческими потребностями. Нужны коренные изменения в структуре хозяйства и общества. Но новые методы приходят в столкновение со старыми навыками и, что неизмеримо важнее, со старыми интересами. Закон производительности труда конвульсивно бьется о им же созданные преграды. В этом и состоит сущность грандиозного кризиса современной хозяйственной системы.
Застигнутые врасплох разрушительными тенденциями национального и интернационального хозяйства, консервативные политики и теоретики начинают склоняться к тому выводу, что главной причиной бедствий является слишком высокое развитие техники. Трудно придумать более трагический парадокс! Французский политик и финансист Кайо видит спасение в искусственных ограничениях машинизма. Так, просвещеннейшие представители либеральной доктрины неожиданно вдохновляются настроениями тех темных рабочих, которые сто лет тому назад громили ткацкие станки. Прогрессивная задача: как приспособить арену хозяйства и социальные отношения к новой технике, выворачивается наизнанку: как обуздать и обкарнать производительные силы, чтобы приспособить их к старой национальной арене и старым социальным отношениям. По сю, как и по ту сторону океана тратится немало умственной энергии на разрешение фантастической задачи: как снова загнать крокодила в куриное яйцо. Новейший экономический национализм безоговорочно осужден своей ретроградностью: он задерживает и снижает производительную силу человека.
Политика замкнутого хозяйства означает искусственное сжатие тех отраслей промышленности, которые могли бы с успехом оплодотворять хозяйство и культуру других стран. Одновременно тенденция к автаркии означает искусственное насаждение таких отраслей, которые не находят для себя благоприятных условий в национальной почве. Фикция экономической независимости порождает, таким образом, тяжелые накладные расходы в двух направлениях.
Сюда присоединяется инфляция. В качестве космополитического эквивалента золото стало в течение XIX века основой всех денежных систем, заслуживающих этого имени. Отказ от золотого размена разрывает мировое хозяйство на части еще с большим успехом, чем таможенные стены. Как выражение расстройства внутренних пропорций хозяйства и его международных связей, инфляция усиливает в свою очередь это расстройство, помогая ему из функционального стать органическим. Так, «национальная» денежная система увенчивает пагубную работу экономического национализма.
Наиболее бесстрашные представители этой школы утешают себя тем, что, став при замкнутом хозяйстве беднее, нация станет «дружнее» (Гитлер), или что поводы к внешним конфликтам уменьшатся вместе с упадком значения мирового рынка. Такие надежды показывают лишь, что доктрина автаркии не только реакционна, но и насквозь утопична. Очаги национализма являются на самом деле лабораториями грозных столкновений: империализм, как голодный тигр, отступил в свое национальное логово перед новым гигантским прыжком.
Теории экономического национализма, даже опирающиеся будто бы на «вечные» законы расы, на самом деле отражают только отчаянную обстановку мирового кризиса. Классический пример того, как из горькой нужды делается добродетель! Пассажиры потерпевшего крушение поезда, ежась на скамьях захолустной станции, стоически заверяют друг друга, что комфорт деморализует тело и душу. Но все вместе и каждый в отдельности мечтают о паровозе, который доставит их туда, где можно расправить члены меж двух свежих простынь. Непосредственная забота делового мира во всех странах состоит сейчас в том, чтоб как-нибудь продержаться, выжить, хотя бы и в состоянии анабиоза, на жестком ложе национального рынка. Но все эти невольные стоики мечтают о мощном паровозе новой мировой конъюнктуры.
Придет ли он? Конъюнктурные прогнозы затруднены сейчас, если не невозможны, вследствие структурных нарушений всей экономической системы. Старые промышленные циклы, подобно биениям сердца в здоровом организме, отличались устойчивыми ритмами. После войны мы уже не наблюдали правильной смены конъюнктур: старое сердце дает перебои.
К этому надо присоединить политику так называемого «государственного капитализма». Толкаемая нетерпеливыми интересами и социальными опасностями, государственная власть вторгается в хозяйственную жизнь при помощи исключительных мероприятий, последствий которых она сама в большинстве случаев не способна предвидеть. Но если оставить в стороне перспективу взрыва новой войны, которая должна была бы опрокинуть надолго как стихийную работу экономических сил, так и сознательные попытки планового регулирования, то можно с полной уверенностью предвидеть перелом от кризиса и депрессии к оживлению, даже если бы нынешние благоприятные симптомы в Англии, отчасти в Соединенных Штатах, оказались на поверку той ранней ласточкой, которая еще не делает весны.
Разрушительная работа кризиса должна достигнуть, если уже не достигла, того пункта, когда обедневшему человечеству необходима новая масса товаров. Задымят трубы, завертятся колеса. И когда оживление обнаружится с достаточной очевидностью, деловой мир быстро стряхнет с себя оцепенение, забудет немедленно уроки вчерашнего дня и во всяком случае с презрением отбросит прочь аскетические теории вместе с их авторами.
Было бы, однако, величайшей иллюзией надеяться на то, что размах предстоящего оживления будет соответствовать глубине нынешнего кризиса. Мы уже знаем: в детстве, зрелости и старости сердце бьется по-разному. Во времена подъема капитализма кризисы имели мимолетный характер, и временное снижение производства с избытком возмещалось уже на ближайшей стадии. Не то теперь! Мы вошли в эпоху, когда конъюнктурные подъемы мимолетны, а кризисы приобретают все большую и большую глубину. Тощие коровы поглощают без остатка тучных и все же ревут от голода.
Тем больше наступательного нетерпения обнаружат все капиталистические государства, как только барометр мирового хозяйства станет подниматься вверх. Борьба за внешние рынки получит небывалую остроту. Благочестивые соображения о преимуществах автаркии будут сразу же отброшены, мудрые планы национальной гармонии полетят под стол. Это относится не только к германскому капитализму с его взрывчатой динамикой или к запоздалому, нетерпеливому и жадному капитализму Японии, но и к могущественному в своих новых противоречиях капитализму Америки.
Соединенные Штаты представляли собой наиболее совершенный тип капиталистического развития. Относительное равновесие внутреннего рынка, казавшегося неисчерпаемым, обеспечило им огромный технический и экономический перевес над Европой. Но самый факт вмешательства Америки в войну явился выражением уже нарушенного внутреннего равновесия. В свою очередь, те изменения, которые война внесла в структуру Соед. Штатов, сделали для американского капитализма вопросом жизни и смерти выход на мировую арену. Многое говорит за то, что этот выход должен принять исключительно драматические формы.
Закон производительности труда имеет решающее значение для взаимоотношений Америки и Европы, вообще для определения дальнейшего места Соед. Штатов в мире. Та высшая форма, которую янки дали закону производительности труда, называется: конвейер, стандарт, серийное производство. Найдена, казалось, архимедова точка, которая дает возможность перевернуть мир. Но старая планета не хочет, чтобы её переворачивали. Все защищаются против всех, ограждаясь барьерами таможен и штыков. Европа не покупает товаров, не платит долгов и к тому же вооружается. Голодная Япония при помощи жалких пяти дивизий захватывает целое государство. Самая высокая в мире техника оказывается вдруг бессильной против препятствий, опирающихся на гораздо более низкую технику. Закон производительности труда как бы теряет силу.
Но это только так кажется. Основной закон человеческой истории неминуемо возьмет реванш над производными и второстепенными явлениями. Американский капитализм должен будет раньше или позже сделать попытку проложить себе дорогу на протяжении всей нашей планеты. Какими методами? Всеми методами. Высокий коэффициент производительности означает также и высокий коэффициент разрушительного действия. Проповедь войны? Меньше всего. Мы ничего не проповедуем. Мы лишь пытаемся анализировать мировую обстановку и делать выводы из законов экономической механики. Нет ничего хуже умственной трусости, которая поворачивается спиной к фактам и тенденциям, раз они противоречат нашим идеалам или предрассудкам.
Только в исторических рамках мирового развития можно найти для фашизма надлежащее место. Он не заключает в себе ничего творческого, ничего самостоятельного. Его историческая миссия — довести до абсурда теорию и практику экономического тупика.
Демократический национализм вел в свое время человечество вперед. Он и сейчас еще способен играть прогрессивную роль в колониальных странах Востока. Но фашистский национализм упадка не несет ничего, кроме гибели. Он подготовляет не умиротворение хозяйства в национальных рамках, а вулканические взрывы и грандиозные столкновения на мировой арене. Все, что наблюдалось по этой части за последние 25-30 лет, покажется идиллической увертюрой по сравнению с той адской музыкой, которая надвигается на нас. Дело идет на этот раз не о временном снижении хозяйства, а о полном его разгроме и о крушении всей нашей культуры, если только трудящееся и мыслящее человечество окажется неспособным своевременно овладеть своими собственными производительными силами и дать им правильную организацию в европейском и мировом масштабе.
Л. Троцкий
4 января 1934 г.