C'est la marche des événements.
«Таков ход событий»
Сенсация есть неизбежная тень политики. Вокруг вопроса о моей высылке эта тень приняла, однако, слишком чудовищные размеры. Между тем политика, направленная на большие цели, враждебна сенсации. Цель настоящих строк не служить сенсации, а, наоборот, вырвать из под неё почву, дав общественному мнению объективную информацию, — насколько объективность вообще осуществима в политической борьбе
Чтобы сразу обломать острие сенсации, скажем с первых строк то, в чем сколько-нибудь осведомленные читатели, надо думать, и не нуждаются, именно: наше отношение к Октябрьской революции, Советской власти, марксистской доктрине и большевизму остается неизменным. Исторический процесс мы не меряем коротким метром личной судьбы.
Правда, тот путь обращения к общественному мнению, на который я здесь становлюсь, является исключительным с точки зрения методов, к которым я привык в течении всей своей политической жизни. Но это вытекает из исключительности тех условий, в которые я сейчас поставлен. Вокруг моей личной судьбы наматывается лавина догадок, вымыслов и фантазий, к которым я отнесся бы с полным спокойствием, если бы они не задевали, в то же время, дело, которому я служил и служу. У меня нет оснований окутывать тайной мою личную судьбу, поскольку она так или иначе связана с интересами общего порядка. Наоборот, сейчас более чем когда-либо я заинтересован в том, чтобы открыто сказать то, что есть — не только друзьям, но и врагам. Цель настоящих строк не пропаганда, а информация. Предварительное условие, какое я поставил агентству печати — это полная свобода моего изложения. Намеченные мною статьи печатаются так, как они написаны, — или не печатаются вовсе.
Эти строки пишутся в Константинополе, куда я был доставлен из Одессы на советском пароходе «Ильич» 12 февраля. Я не выбирал себе этого нового места жительства, вопреки утверждениям ряда газет. Мои ближайшие друзья в Германии и Франции были совершенно правы в своем предположении,что я доставлен в Турцию принудительно. Турецкому полицейскому офицеру, который явился в Биюк-Дере на пароход для проверки пассажиров — кроме моей семьи и агентов ГПУ на пароходе пассажиров не было — я передал для пересылки президенту турецкой республики Кемаль-паше следующее заявление:
Милостивый Государь.
У ворот Константинополя я имею честь известить Вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу лишь подчиняясь насилию.
Соблаговолите, господин президент, принять соответственные мои чувства.
Л. Троцкий. 12 февраля 1929 г.
Поскольку меня высылали из СССР — при решительных протестах с моей стороны — я естественно, предпочел бы такую страну, язык, общественная жизнь и культура которой мне знакомы и близки. Но интересы высылаемого редко сходятся с интересами тех, которые высылают. Так, в 1916 г. правительство французской республики выслало меня принудительно в Испанию, языка которой я не знал. В свою очередь либеральное испанское правительство гр. Романонеса не дало мне времени изучить язык Сервантеса, поторопившись, без малейшего основания, арестовать меня и выслать по ту сторону океана. Если бы злорадство было политическим чувством, можно было бы сказать, что я получил вскоре после того курьезное удовлетворение: радикальный министр внутренних дел г. Мальви, выславший меня из Франции, был вскоре сам выслан из Франции г-ом Клемансо. Более того. Начальник секретной полиции г. Биде-Фопа, на основе докладов которого я подвергся высылке из Франции, был сам в 1918 г. арестован в России, где он секретно выполнял не вполне доброжелательную миссию. Доставленный ко мне в военный комиссариат, г. Биде на мой вопрос: как это случилось? ответил несколько расплывчатой, но превосходной в своем роде формулой: С'est la marche des événements.
Новая эпоха, наступившая вместе с последней войной, есть эпоха великих потрясений и крутых политических поворотов по преимуществу. Мы были, и еще долго будем, свидетелями многих неожиданностей, при столкновении с которыми не раз может пригодиться классическая формула полицейского философа: С'est la marche des événements. Не скрою, что и свою высылку из Советского Союза я не считаю последним словом истории. Речь, конечно, идет не о личной судьбе. Пути исторического реванша будут, конечно, извилисты. Но в школе исторического объективизма я учился брать те пути, какие ход развития предлагает.
Восстановим,однако, сперва факты, необходимые для понимания того, что произошло.
В январе 1928 г.* XV съезд коммунистической партии, в действительности съезд чиновников фракции Сталина, исключил из партии оппозицию и санкционировал применение против неё государственных репрессий. Вскоре после того сосланы были многие сотни — теперь уже тысячи — представителей оппозиции в различные пункты Сибири и Центральной Азии. В их числе были Раковский, бывший председатель Совета Народных Комиссаров Украины и посол во Франции, у которого за спиной 40 лет борьбы в рядах рабочего класса во Франции, в Болгарии, Румынии и России; Карл Радек, один из наиболее выдающихся международных марксистских писателей; И. Н. Смирнов, бывший до момента ссылки народным комиссаром, одним из старейших строителей партии; Смилга, один из организаторов Октябрьской революции и Красной Армии; Преображенский, глубоко образованный экономист, финансовый эксперт во время переговоров с Францией; Муралов и Мрачковский, организаторы Красной Армии и маршалы революционной войны; Белобородов, народный комиссар внутренних дел до ссылки; Сосновский, блестящее публицистическое перо партии; Каспарова, руководительница работы партии и Коминтерна среди женщин Востока; Богуславский, бывший председатель «малого» Совнаркома и т.д.
* Здесь Троцкий допускает чисто формальную ошибку: XV съезд произошел в декабре 1927 года; исключения и государственные репрессии оппозиционеров начались еще до съезда. Съезд санкционировал и ввел в норму эти репрессии. — /И-R/
Жизнь этих, как и десятков других оппозиционеров, которых я не называю, неразрывно связана с эпопеей трех революций: 1905 г., Февральской и Октябрьской революций 1917 г. Личная судьба многих из них могла бы послужить темой для драмы большого стиля. Важнее, однако, политически тот неоспоримый факт, что заслуги сосланных перед Советской республикой неизмеримо выше, чем заслуги тех, которые их сослали.
Местом моей ссылки был назначен г. Алма-Ата, новая столица Казахстана, город малярии, землетрясений и наводнений, у подножья Тянь-шанских отрогов, в 250 километрах от железной дороги, четырех тысячах от Москвы. Здесь мы прожили с женой и сыном год, в обществе книг и природы, которая в этих местах подлинно прекрасна. Газеты и письма доходили в срок от двенадцати дней до месяца, двух и более, в зависимости от времени года и настроения московских учреждений.
Несмотря на то, что мы на каждом шагу натыкались на скрытых друзей, мы были совершенно изолированы от окружающего населения, ибо всякий пытавшийся войти в соприкосновение с нами, подвергался каре, иногда весьма суровой. Единственной связью нашей с внешним миром была охота, на которую мы с сыном выезжали в сопровождении агентов ГПУ и в течение недель жили в солончаковых степях жизнью кочевников, ночуя под открытым небом или в киргизских кибитках и передвигаясь на верблюдах. Этот край славится обилием коз, свиней, уток, гусей, фазанов и прочей дичи, но также змей, скорпионов и фаланг. В январе я получил телеграмму о появлении в 200 километрах от Алма-Аты трех тигров, поднявшихся вдоль реки Или с озера Балхаш. Мы размышляли с сыном, открывать ли войну — объявив ее, разумеется, оборонительной, — или прикрыться пактом Келлога. Проницательные и опытные старые тигры — об этом надо бы справиться у г. Клемансо — должны относиться к пакту Келлога с полным сочувствием: ведь вопрос в конце концов разрешается силой когтей.
Не успели мы с сыном принять решение в отношении балхашских хищников, как в судьбе нашей наступила новая перемена.
Началось с переписки. В течении первых 10 месяцев ссылки письма, хотя и контролировались, но доставлялись по назначению все же примерно в размере 50 проц. Переписка ссыльных получила широкий размах. Письма возрастали нередко до размера политических трактатов, размножались, проникали в политические центры страны и заграницу, печатались и всячески распространялись. К концу октября прошлого года наступила резкая перемена. Наши связи с единомышленниками, друзьями, даже родными, сразу прекратились, письма и телеграммы совершенно перестали доходить. На московском телеграфе, как мы узнали особыми путями, скоплялись многие сотни адресованных мне телеграмм, особенно в дни годовщины Октябрьского переворота и в другие юбилеи революции. Кольцо вокруг нас сжималось все теснее. Нужно иметь в виду, что не только рядовая масса, но и чиновники-сталинцы с трудом переваривали расправу над деятелями Октябрьской революции. Их утешали сверху тем, что крутые меры обеспечат полное единомыслие внутри партии и возможность «спокойной» работы. Фракция Сталина рассчитывала или, по крайней мере, обещала, что ссылка, руководителей оппозиции поставит крест на деятельности «троцкистов».
Но именно это не подтвердилось. Год после XV съезда оказался наиболее беспокойным в жизни партии. В сущности, только после XV съезда широкие круги партии и рабочего класса по настоящему заинтересовались происходившей наверху борьбой и поняли, что дело идет о глубоких принципиальных разногласиях, раз десятки, сотни и тысячи людей, известных всей стране или, по крайней мере, всей области, губернии, фабрике, идут во имя своих взглядов на исключение из партии и на ссылку. В течении 1928 г. оппозиция, несмотря на непрерывные репрессии, явно росла, особенно на крупных промышленных предприятиях. Это привело к усугублению репрессий и, в частности, к полному прекращению переписки ссыльных даже между собою. Мы ждали, что за этим последуют дальнейшие меры того же порядка, и мы не ошиблись.
16 декабря прибывший из Москвы специальный уполномоченный ГПУ передал мне от имени этого учреждения ультиматум: прекратить руководство борьбой оппозиции во избежание тех мер, которые должны будут полностью изолировать меня от политической жизни. Вопрос о высылке заграницу при этом не ставился, — речь, насколько я понимал, шла о мерах внутреннего порядка. Я ответил на этот «ультиматум» принципиальным письмом на имя ЦК партии и президиума Коминтерна. Считаю нужным привести здесь выдержки из этого письма:
«…Предъявленное мне требование отказаться от политической деятельности означает требование отречения от борьбы за интересы международного пролетариата, которую я веду без перерыва тридцать два года, т.е. в течении всей своей «сознательной жизни. Попытка представить эту деятельность, как «контр-революционную», исходит от тех, которых я обвиняю перед лицом международного пролетариата в попрании основ учения Маркса и Ленина, в нарушении исторических интересов мировой революции, в разрыве с традициями и заветами Октября, в бессознательной, но тем более угрожающей подготовке Термидора».
Я опускаю следующий далее в документе перечень разногласий по основным внутренним и международным вопросам. Далее письмо гласит:
«…Период реакции может наступить не только после буржуазной, но и после пролетарской революции. Шесть лет мы живем в СССР в условиях нарастающей реакции против Октября и, тем самым, расчистки путей для Термидора. Наиболее явным и законченным выражением этой реакции внутри партии является травля и организационный разгром левого крыла.
«В своих последних попытках отпора открытым термидорианцам сталинская фракция живет «обломками» и «осколками» идей оппозиции. Творчески она бессильна. Борьба налево лишает её всяческой устойчивости. Ее практическая политика не имеет стержня, фальшива, противоречива, ненадежна. Столь шумная кампания против правой опасности остается на три четверти показной и служит прежде всего для прикрытия перед массами подлинно «истребительной войны против большевиков-ленинцев».