Куда идет советская революция?
Вопрос этот, начиная с Октябрьского переворота, не сходит со страниц печати всего мира. Сейчас он обсуждается в связи с моей высылкой, которую противники большевизма рассматривают как симптом долгожданной «развязки». Что высылка имеет не личное, но политическое значение, не мне это отрицать. Однако, я решительно не советовал бы и на этот раз торопиться с заключениями насчет «начала конца».
Незачем напоминать, что исторические прогнозы, в отличие от астрономических, всегда условны, факультативны, альтернативны. Смешны были бы претензии на точное пророчество в тех случаях, где дело идет о борьбе живых сил. Задача исторического предвиденья состоит в том, чтоб отделить возможное от невозможного и из теоретически мыслимых вариантов выделить наиболее вероятные.
Сколько-нибудь обоснованный ответ на вопрос, куда идет революция, можно было бы дать только в результате анализа всех её внутренних сил и той мировой обстановки, в какую она поставлена. Подобного рода работа требует книги. В Алма-Ата я работал над такой книгой и надеюсь закончить её в близком будущем.
Здесь я могу лишь наметить те линии, по которым следует искать ответа. Верно ли, что советская революция близка к ликвидации? Исчерпаны ли её внутренние ресурсы? Кто мог бы явиться её преемником: демократия, диктатура, монархическая реставрация?
Русло революционного процесса много сложнее, чем русло горной реки. Но там, как и здесь, самое парадоксальное, на взгляд, изменение направления вполне закономерно. Не надо только требовать внешней схематической закономерности. Надо брать естественную закономерность, определяемую массой водного потока, рельефом местности, характером воздушных течений и пр. Для политики это значит: за самыми высокими подъемами революции предугадывать возможности и вероятность крутых, иногда длительных спусков; и наоборот, в периоды величайшего упадка, как напр., во время столыпинской контрреволюции (1907—1910), видеть предпосылки нового подъема.
Три революции, через которые прошла Россия за последнюю четверть века, представляют в сущности этапы одной и той же революции. Между первыми двумя прошло 12 лет; между вторым и третьим — всего около девяти месяцев.
Одиннадцать лет советской революции в свою очередь расчленяются на ряд этапов, из которых главных два. Болезнь Ленина и начало борьбы против «троцкизма» можно условно принять, как грань между ними. В первый период решающую роль играли массы. История не знает другого примера, когда бы революция привела в движение массы подобные тем, что подняты были Октябрьским переворотом. И сейчас еще есть чудаки, которые рассматривают Октябрьский переворот как авантюру. Они низводят, таким образом, к ничтожеству то, что защищают. Ибо чего стоил бы общественный строй, который можно низвергнуть «авантюрой»? На самом деле успех Октябрьской революции, — один тот факт, что она устояла в наиболее критические годы против сонма врагов, — обеспечивался активностью и инициативой миллионных масс города и деревни. На этой основе только и могла развертываться импровизация государственного аппарата, Красной Армии. Таков во всяком случае главный вывод моего опыта в этой области.
Второй период, вызвавший радикальную смену руководства, характеризуется несомненным снижением непосредственной массовой активности. Движение входит в берега. Над массами все более поднимается централизованный аппарат управления. Советское государство, как и армия, бюрократизируется. Дистанция между управляющим слоем и массами возрастает. Аппарат получает все более самодовлеющий характер. Чиновник все больше проникается убеждением, что Октябрьская революция совершилась именно для того, чтоб сосредоточить в его руках власть и обеспечить ему привилегированное положение.
Незачем, пожалуй, пояснять, что вскрываемые нами реальные противоречия в развитии Советского государства ни в каком случае не являются доводом в пользу анархического, т.е. голого и бесплодного «отрицания» государства вообще.
В замечательном письме, посвященном явлениям перерождения в государственном аппарате и в партии мой старый друг Раковский показывает с большой наглядностью, как после завоевания власти, из среды рабочего класса дифференцировалась самостоятельная бюрократия, и как эта дифференциация, являвшаяся сперва лишь функциональной, становилась затем социальной. Разумеется, процессы внутри бюрократии совершались в связи с более глубокими процессами в стране. На основах нэп'а возродился или возник снова широкий слой мелкой буржуазии городов. Ожили либеральные профессии. В деревне поднялся крепкий крестьянин, кулак. Чиновничество, именно потому что оно возвышается над массами, сблизилось в широких своих кругах и породнилось с этими буржуазными слоями. Инициатива и критика массы стали все более ощущаться бюрократией, как помеха. Нажим аппарата на массу возрастал тем легче, что, как уже сказано, психологическая реакция в самих массах выражалась в несомненном снижении их политической активности. Рабочим нередко приходилось слышать за последние годы от бюрократии и новых собственников окрик: «Это вам не 18-й год». Другими словами, соотношение сил менялось в ущерб пролетариату.
Этим процессам соответствовали внутренние изменения в самой правящей партии. Не нужно ни на минуту забывать, что подавляющее большинство нынешней миллионной партии имеет смутное понятие о том, чем была партия в первый период революции, не говоря уже о дореволюционном подполье. Достаточно сказать, что 75-80 проц. членов партии вступили в неё лишь после 1923 г. Число членов партии с дореволюционным стажем ниже 1 проц. Начиная с 1923 г. партия искусственно растворялась в полусырой массе, призванной играть роль послушного материала в руках профессионалов аппарата. Это разводнение революционного ядра партии явилось необходимой предпосылкой аппаратных побед над «троцкизмом».
Отметим тут же, что из бюрократизации партийного и государственного режима выросли многочисленные явления коррупции и произвола. На них злорадно указывают противники. Было бы противоестественно, если бы они этого не делали. Но когда они пытаются объяснить эти явления отсутствием парламентской демократии, достаточно в ответ указать на длинную серию панам, начиная хотя бы с той, которая не будучи первой превратила собственное имя в нарицательное, и кончая свежей панамой парижской «Gazette» и бывшего министра Клоца. Если нам станут доказывать, что Франция составляет исключение, что, напр., Соединенные Штаты не знают, что такое политическая или чиновничья коррупция, то мы очень затруднимся этому поверить.
Но вернемся к теме. Поднявшиеся над массой чиновники в большинстве своем глубоко консервативны. Они склонны считать, что осуществлено уже все, что требуется для человеческого благополучия и видят врага в каждом, кто этого не признает. Эти элементы с органической ненавистью относятся к оппозиции, обвиняя её в том, что своей критикой она сеет недоверие к ним в массах, нарушает устойчивость аппарата и угрожает завоеваниям Октября призраком «перманентной революции». Этот консервативный слой, составляющий наиболее крепкую опору Сталина в его борьбе с оппозицией, склонен идти значительно дальше вправо, навстречу новым собственникам, чем сам Сталин и основное ядро его фракции. Отсюда нынешний конфликт Сталина с правыми, отсюда, в частности, перспектива новой чистки партии не только от «троцкистов», число которых после исключений и ссылок значительно возросло, но и от наиболее разложившихся элементов бюрократии. Так, половинчатая политика Сталина развертывается в ряде зигзагов, последствием которых является усиление обоих флангов, правого и левого, за счет правящей фракции центра.
Хотя борьба с правыми не снята с порядка дня, но основным врагом для Сталина остаются по-прежнему левые. Сейчас это уж не требует доказательств. Для оппозиции это было ясно и ранее. Еще в первые недели кампании против правых, в письме единомышленникам из Алма-Ата, 10 ноября прошлого года, я писал, что тактическая задача Сталина состоит в том, чтобы в подходящий момент, «когда правые будут достаточно напуганы, круто повернуть весь огонь против левого крыла… Кампания против правых есть только разбег для нового натиска на левых. Кто этого не понял, тот не понял ничего». Прогноз этот осуществился раньше и решительней, чем можно было ждать. Кто в революции сползает вниз, не порывая со старой социальной опорой, тот вынужден спуск называть подъемом и правую руку выдавать за левую. Именно поэтому сталинцы обвиняют оппозицию в «контр-революции» и делают безнадежные усилия, чтоб свалить в одну кучу своих противников справа и слева. Для этой же цели должно отныне служить слово «эмиграция». На самом деле сейчас имеются две эмиграции: одна, вытесненная массовым подъемом революции, и другая, которая становится показателем успеха враждебных революции сил.
Когда оппозиция, пользуясь аналогией с классической революцией конца XVIII века, говорит о термидоре, она имеет в виду опасность того, что, при наличии указанных выше явлений и тенденций, борьба сталинцев против левых может стать исходным моментом для замаскированного изменения социальной природы Советской власти.
Вопрос о термидоре, играющий столь большую роль в борьбе между оппозицией и правящей фракцией, требует несколько дополнительных пояснений.
Бывший французский министр-президент г. Эррио высказался недавно в том смысле, что советский режим, который целых десять лет опирается на насилие, тем самым осуждает сам себя. Во время своего визита в Москву в 1924 г. г. Эррио, насколько я его тогда понял, пытался более благожелательно, хоть и не слишком отчетливо подойти к Советам. Но по истечении десятилетия он считает своевременным лишить Октябрьскую революцию своего кредита. Признаться, я не совсем понимаю радикального политика. Революции еще никому не выдавали срочных векселей. Великой французской революции понадобилось 10 лет, — не для того, чтоб насадить демократию, а для того, чтоб подвести страну к бонапартизму. Тем не менее остается несомненным, что если бы якобинцы не справились с жирондистами и не показали миру примера радикальной расправы со старым обществом, все человечество сегодня было бы ниже на целую голову.
Революции никогда еще не проходили бесследно для человечества. Но они в то же время не удерживали всех тех завоеваний, которые делали в период наивысшего подъема. После того как одни классы, группы, лица совершали революцию, другие начинали ею пользоваться. Только безнадежный сикофант будет отрицать всемирно-историческое значение Великой французской революции, хотя реакция после неё была так велика, что довела страну до реставрации Бурбонов. Первым этапом на пути реакции был Термидор. Новые чиновники, новые собственники хотели мирно насладиться плодами революции. Старые непримиримые якобинцы им мешали. Новые собственники еще не смели выступать под собственным знаменем. Им нужно было прикрытие из среды самих же якобинцев. Они нашли себе временных вождей в лице якобинцев второго и третьего разряда. Плывя по течению, эти последние подготовили условия для пришествия Бонапарта, который укрепил новую собственность своим штыком и своим кодексом.
Элементы термидорианского процесса, разумеется совершенно своеобразного, имеются и в стране Советов. Они ярко обнаружились за последние годы. Те, которые стоят сейчас у власти, либо играли в решающих событиях первого периода революции второстепенную роль, либо были прямыми противниками революции и присоединились к ней лишь после её победы. Они служат ныне сплошь да рядом прикрытием для таких слоев и групп, которые, будучи враждебны социализму, слишком слабы для контр-революционного переворота и потому стремятся к мирному термидорианскому сползанию на рельсы буржуазного общества, к «спуску на тормозах», как выразился один из их идеологов.
Было бы, однако, величайшей ошибкой рассматривать все эти процессы, как завершенные. К счастью для одних, к несчастью для других, до этого еще очень далеко. Историческая аналогия — соблазнительный и потому опасный метод. Думать, что есть особый циклический закон революций, который заставляет их, отходя от бурбонов, к бурбонам возвращаться, пройдя через этап бонапартизма, было бы слишком поверхностно. Ход каждой революции определяется своеобразным сочетанием национальных сил и всей международной обстановкой. Тем не менее, во всех революциях имеются некоторые общие черты, которые допускают аналогии и даже повелительно требуют их, если мы хотим опираться на уроки прошлого» а не начинать историю каждый раз сначала. Можно было бы социологически разъяснить, почему тенденции термидора, бонапартизма и реставрации имеются во всякой победоносной революции, заслуживающей этого имени. Весь вопрос в силе этих тенденций, в их сочетании, в условиях их развития. Когда мы говорим об угрозе бонапартизма, мы вовсе не считаем, что победа его заранее предопределена каким-либо абстрактным историческим законом. Дальнейшая судьба революции определится самим ходом борьбы живых сил общества. Будут еще приливы и отливы, длительность которых будет в огромной степени зависеть об обстановки в Европе и во всем мире. В такую эпоху, как наша, безнадежно разбито лишь то течение, которое не понимает объективных причин своего поражения и чувствует себя щепкой на потоке, — если б щепка могла себя чувствовать.