3. Борьба против царизма.

Но — царизм! Не означает ли победа Германии и Австрии поражение царизма и не уравновешивает ли этот результат с избытком все указанные нами выше последствия? Этот вопрос имеет решающее значение во всей аргументации немецкой и австрийской социал-демократии. Подавление маленькой нейтральной страны, разгром Франции—все оправдывается необходимостью борьбы с царизмом. Голосование за военные кредиты Гаазе мотивировал необходимостью «отразить опасность русского деспотизма»; Бернштейн поднял клич «назад к Марксу и Энгельсу!» — во имя сведения счетов с Россией. Г. Вендель, закончивший свою парламентскую речь возгласом «да здравствует Франция!» — марширует добровольцем против Франции — во имя борьбы с царизмом. Недовольный исходом своей итальянской миссий, Зюдекум винит итальянцев в непонимании «сущности» царизма. И когда венские и будапештские социал-демократы становятся под знамя Габсбурга, объявляющего священную войну сербам за их стремление к национальному единству — они приносят свою социалистическую честь в жертву необходимости борьбы с царизмом.

Но не только социал-демократы. Вся буржуазная немецкая печать не хочет сейчас знать никакой другой заботы, кроме уничтожения царского самодержавия, которое, угнетает народы России и висит угрозой над свободой Европы. Имперский канцлер обличает Францию и Англию, как вассалов русского деспотизма. И даже немецкий генерал-майор фон-Морген, несомненно испытанный друг свободы и независимости, призывает в своей прокламации поляков восстать против царского деспотизма. Было бы, однако, слишком постыдно для нас, прошедших школу исторического материализма, сквозь мусор лжи, фраз, бахвальства, подлости и глупости не различать действительных интересов и отношени й. Никому всерьез не придет в голову, будто царизм стал на самом деле ненавистен немецкой реакции, и будто против него она направляет свои удары. Наоборот. После войны, как и до войны, царизм останется для правящей Германии наиболее родственной и близкой государственной формой. Царизм необходим гогенцоллернской Германии по двум причинам: во-первых, он экономически, культурно и милитаристически ослабляет Россию, задерживает ее развитие, как возможного империалистического соперника; во-вторых, существование царизма политически укрепляет гогенцоллернскую монархию и юнкерскую олигархию, ибо, не будь царизма, германский абсолютизм стоял бы перед Европой, как единственный оплот феодального варварства. Немецкий абсолютизм никогда и не скрывал своей кровной заинтересованности в существовании царизма, который ту же социальную сущность облекает лишь в более азиатские формы. Интересы, традиции и симпатии одинаково влекут немецкую реакцию на сторону царизма. «Печаль России—печаль Германии». И, наконец, сверх всего прочего, поскольку сохраняется царизм, Гогенцоллерн имеет возможность парадировать если не пред Западной Европой, то, по крайней мере, пред собственным народом, как оплот «культуры» против «варварства». Царизм одинаково необходим немецкой реакции—в постоянной дружбе, как и во временной вражде. Поэтому и в период самой острой борьбы она неминуемо озабочена тем, чтобы сохранить царизм — для будущей дружбы. «С искренним огорчением увидел я конец дружбы, которую честно сохраняла Германия», сказал Вильгельм II в своей тронной речи уже после объявления войны — не об Англии и не о Франции, разумеется, а о России, или, вернее, о русской династии — согласно «русской религии Гогенцоллернов», — сказал бы Маркс. Немецкие социал-демократы не то приписывают, не то внушают Вильгельму и Бетману-Гольвегу политический план: с одной стороны, путем победы над Францией и Англией создать условия для политического сближения с Францией; с другой стороны, стратегическую победу над Францией использовать для того, чтобы политически раздавить русский деспотизм. На самом деле политические планы немецкой реакции имеют — и не могут не иметь — прямо-противоположный характер. Действительно ли сокрушительный натиск на Францию диктовался стратегическими соображениями, не допускала ли «стратегия» чисто-оборонительной тактики на западной границе,—этот вопрос мы оставляем открытым. Но что юнкерская политика требовала разгрома Франции — этого не видеть может только тот, кому приходится закрывать глаза.

Эдуард Бернштейн, который пытался свести концы с концами в политической позиции германской социал-демократии, пришел к следующему выводу:

«Если бы Германия управлялась демократически, то было бы совершенно ясно, как эта цель — сведение счетов с царизмом — может быть достигнута. Демократическая Германия вела бы войну на востоке революционным способом. Она призвала бы угнетенные Россией народы к восстанию и дала бы им средства серьезно бороться за свое освобождение». Совершенно верно! «Однако — продолжает Бернштейн — Германия не демократия, и поэтому было бы утопично (то-то!) ожидать от нее подобной политики со всеми ее последствиями» («Форвертс», 28-е августа).

Итак? — Но тут Бернштейн внезапно обрывает анализ действительной германской политики «со всеми ее последствиями». Вскрыв вопиющее противоречие в позиции германской социал-демократии, он в заключение высказывает неожиданную надежду, что реакционная Германия выполнит то же самое, на что была бы способна только революционная. Credo qua absurdum! Верую, потому что сие вздор!

Можно, правда, подойти к вопросу иначе. Правящая германская каста, положим, не заинтересована в борьбе с царизмом. Но Россия стоит пред Германией сейчас как враг, и из войны Германии с Россией, из победы Германии над Россией — независимо от воли Гогенцоллерна — должно выйти ослабление царизма, а может быть и его полный крах. «Да здравствует Гинденбург, великое бессознательное орудие русской революции!» — восклицаем мы вместе с хемницкой «Фольксштимме». Да здравствует прусский престолонаследник — тоже довольно бессознательное орудие! Да здравствует турецкий султан, который, служа революции, бомбардирует сейчас русские города на Черном море! Счастливая русская революция — как быстро растут сейчас ряды ее бойцов!.. Но попробуем отнестись к этому вопросу серьезно. Не может ли поражение царизма действительно послужить на пользу революции?

Против такой возможности, — но только возможности, — возражать, разумеется, нельзя. Микадо и его самураи нимало не были заинтересованы в политическом освобождении России. Тем не менее русско-японская война дала могущественный толчок событиям революции. Допустимо, следовательно, ожидать таких же последствий и от русско-немецкой войны. Но чтоб политически оценить эти исторические возможности, нужно принять во внимание следующие обстоятельства.

Те, кто думают, что русско-японская война создала революцию, не знают и не понимают событий и их связи. Война лишь ускорила революцию. Но тем самым она внутренне ослабила ее. Если б революция развернулась из органического нарастания внутренних сил, она наступила бы позже, но была бы могущественнее и планомернее. Следовательно, революция вовсе не была заинтересована в войне. Это во-первых. А во-вторых, русско-японская война, одним концом ослабив царизм, другим усилила японский милитаризм. К русско-немецкой войне оба эти соображения относятся еще в более высокой степени. В течение 1912—1914 годов Россия была окончательно выбита могущественным промышленным подъемом из состояния контрреволюционной подавленности. Рост революционного движения на основе экономических и политических стачек рабочих масс и нарастание оппозиционных настроений в самых широких слоях населения вводили страну в новую эпоху бури и натиска. Но в отличие от 1902—1905 гг. движение развертывалось несравненно более сознательна и планомерно, и притом на более широкой социальной основе. Оно нуждалось во времени, чтобы окончательно назреть,—отнюдь не в ланцете ост-эльбских самураев, которые доставили царю возможность парадировать в роли защитника Сербии, Бельгии и Франции против немецкого милитаризма. Война, при условии катастрофических поражений России, может ускорить наступление революции, но лишь ценою ее внутреннего ослабления. И если бы революция даже взяла верх при этих условиях, то гогенцоллернская армия повернула бы свои штыки против нее. И эта перспектива не может, в свою очередь, не парализовать революционные силы России, которые не могут отрицать, что за гогенцоллернскими штыками стоит также и партия германского пролетариата. Это, однако, лишь одна сторона дела. Поражение России предполагает решающие победы Австрии и Германии на обоих театрах войны, а это, в свою очередь, означает принудительное сохранение национально-политического хаоса в центре и на юго-востоке Европы и неограниченное господство германского милитаризма во всей Европе. Принудительное разоружение Франции, многомиллиардная контрибуция, принудительное включение побежденных в таможенную черту, принудительный торговый договор с Россией — все это в совокупности сделало бы германский империализм, хозяином положения на ряд десятилетий. Тот перелом во внутренней политике Германии, который начался с капитуляции партии пролетариата пред национальным милитаризмом, был бы надолго закреплен, и германский рабочий класс материально и идейно кормился бы крохами со стола победоносного империализма, — социальная революция была бы парализована в сердце своем. Что при таких условиях русская революция, даже временно победоносная, была бы историческим выкидышем, не требует дальнейших доказательств*.

В то время предполагалось — особенно германскими социал-патриотами, — что сокрушающая победа Германии будет завершена в несколько месяцев. При этом условии германский милитаризм неизбежно разгромил бы русскую революцию. Но война затянулась, и революция разразилась только на третьем году войны. Буржуазная Европа, и побежденная и победившая, оказалась так подкошена своей войной, что не нашла в себе сил для сокрушения русской революции.

IV. 1922. Л. Т.

Таким образом нынешняя свалка народов, павших под тяжестью милитаризма, воздвигнутого на их спинах имущими классами, таит в себе чудовищные противоречия, которых сама война и руководящие ею правительства ни в каком смысле не могут разрешить в интересах дальнейшего исторического развития. Ни с одной из тех исторических возможностей, какие таит в себе эта война — то есть ни с победой двойственного союза, ни с победой тройственной коалиции — социал-демократия не могла и не может отождествлять своих целей. И немецкая социал-демократия, в лице «Форвертса», сама прекрасно понимала это — именно в вопросе о борьбе с царизмом. 28 июля «Форвертс» писал:

«Но что если локализовать конфликт не удастся, если на сцену выступит Россия? Какую позицию должны мы занять по отношению к царизму? В этом вопросе заключается великая трудность положения. Не наступил ли сейчас момент нанести царизму смертельный удар, не принесет ли это победу русской революции, когда германские армии перейдут русскую границу?»

Разбирая этот вопрос, «Форвертс» приходил к такому выводу:

«Точно ли можно быть уверенным, что русская революция будет приведена к победе, когда германские армии перейдут русскую границу? Этот акт может повлечь за собою падение царизма, но не станут ли германские армии бороться против революционной России с еще большей энергией, чем против самодержавной?»

Этого мало. 3-го августа, накануне исторического заседания рейхстага, «Форвертс» писал в статье, озаглавленной «Борьба против царизма»:

«В то время, как консервативная пресса, к великой радости иностранцев, клеймит самую сильную партию страны именем государственной изменницы, другие газеты стараются, обратно, — доказать социал-демократии, что предстоящая война есть в сущности старое социал-демократическое требование. Война против России, война против кровавого и, как теперь его именует столь недавно еще кнутолюбивая печать, против вероломного царизма — разве это не старое исконное требование социал — демократии?.. Так действительно аргументируют в более благородной части буржуазной прессы и этим только доказывают, какой вес придается настроениям той части немецкого народа, которая стоит за социал-демократией. Вот почему вместо прежнего: «Русская печаль — немецкая печаль» теперь раздается: «Долой царизм!». Правда, за время, протекшее с тех пор, когда названные вожди социал-демократии (Бебель, Лассаль, Энгельс, Маркс) требовали демократической войны против России, последняя перестала быть только гнездом реакции, а стала также очагом революции. Низвержение царизма является сейчас задачей русского народа вообще и русского пролетариата в особенности, и с какой энергией именно рабочий класс берется за это дело, к которому он призван -историей, это мы видим в течение последних недель… И все националистические попытки «истинно-русских» людей отвлечь ненависть масс от царизма и поднять реакционную травлю против всего иностранного, и в особенности против Германии, терпели до сих пор фиаско. Слишком хорошо знает русский пролетариат, что его враг не по ту сторону границы, а в его собственной стране. Ничто не поразило так неприятно националистических подстрекателей, «истинно-русских» людей и панславистов, как известие о больших мирных демонстрациях германской социал-демократии. О, как возликовали бы они, если бы произошло обратное, если бы они могли сказать революционному русскому пролетариату: «Чего вы хотите? Немецкая социал — демократия идет во главе людей, натравливающих на войну с Россией!». И царь-батюшка в Петербурге вздохнул бы с облегчением: «Вот оно известие, которого я ждал! У моего самого опасного врага, у русской революции, разбит позвоночник! Международная солидарность пролетариата разорвана! Теперь я могу разнуздать во всю зверя национализма! Я спасен!».

Так писал «Форвертс» уже после того, как Германия объявила войну России. Эти слова выражали собою честную и мужественную позицию пролетариата пред лицом воинствующего шовинизма. «Форвертс» прекрасно понимал и обличал низкопробное лицемерие правящей кнутолюбивой Германии, которая внезапно почувствовала в себе призвание освободить Россию от царизма. «Форвертс» предостерегал немецких рабочих от того отвратительного шантажа, который разыгрывала над их революционной совестью буржуазная печать. Не верьте этим друзьям кнута, — говорил «Форвертс» немецкому пролетариату, — они охотятся за вашими душами, прикрывая свои империалистические интересы ложью освободительной фразеологии. Они обманывают вас—одухотворенное пушечное мясо, в котором они нуждаются. Если бы они вас увлекли на свой путь, они помогли бы царизму, нанеся страшный моральный удар русской революции. А если бы русская революция Тем не менее подняла свою голову, то они же сами помогли бы царю задушить ее. Вот смысл того, чему «Форвертс» учил немецких рабочих до 4-го августа.

А ровно три недели спустя тот же «Форвертс» пишет:

«Освобождение от московщины, свобода и независимость Польши и Финляндии, свободное развитие для самого великого русского народа, расторжение неестественного союза двух культурных наций с царским варварством — такова цель, вдохновившая немецкий народ, исполнившая его готовностью на все жертвы»… и вместе с немецким народом вдохновившая также немецкую социал-демократию и ее центральный орган.

Что же произошло за эти три недели? что заставило «Форвертс» отказаться от своей первоначальной точки зрения?

Что произошло? Ничего особенного. Германские войска задушили нейтральную Бельгию, сожгли ряд бельгийских деревень и разрушили Лувен, жители которого оказались так порочны, что осмелились — без каски и павлиньих перьев — стрелять в вооруженных чужеземцев, занявших их дома*; за эти три недели немецкие войска принесли смерть и опустошение на территорию Франции, а союзная австро-венгерская армия на Саве и Дрине вколачивала сербам любовь к Габсбургской монархии, — вот эти-то факты, очевидно, и убедили «Форвертс», что Гогенцоллерн ведет войну «за освобождение народов»… Раздавили нейтральную Бельгию, — и немецкая социал — демократия молчала. А Рихард Фишер, чрезвычайный посланник партии, специально приехал в Швейцарию, чтоб разъяснять народу нейтральной страны, что попрание бельгийского нейтралитета и физический разгром маленького народа — совершенно естественное явление, — к чему весь этот шум? — каждое европейское правительство на месте германского поступило бы точно так же. Этот довод, уместный в устах английской социал-демократии для обличения лицемерия английского правительства, — какой же смысл, кроме постыдного, он имел в устах немецкой социал — демократии, прикрывавшей одно из самых потрясающих преступлений своего собственного правительства! И именно в это время немецкая социал — демократия не просто примирилась с войной, как с делом действительной или мнимой «национальной обороны», но окружила гогенцоллернско-габсбургскую армию ореолом наступательно-освободительного похода. Какое беспримерное политическое падение для партии, которая в течение пятидесяти лет учила немецкий рабочий класс видеть в немецком правительстве врага всякой свободы и демократии!

* «Чисто прусское заявление,—писал Маркс Энгельсу,—что никто не имеет права защищать свое «отечество», на ком нет мундира».

А между тем, каждый новый день войны все более вскрывал ту европейскую опасность, которую марксисты должны были предвидеть с самого начала. Главный удар немецкое правительство направило не на восток, а на запад — против Бельгии, Франции и Англии. Если даже допустить невероятное: что такой план кампании определялся чисто — стратегическими соображениями, — и тогда остается во всей своей силе тяжеловесная политическая логика этой стратегии: необходимость решительного и полного разгрома Бельгии, Франции и сухопутных сил Англии, чтоб развязать себе руки против России. Не ясно ли было, что то, что объявлялось предварительно — в утешение германской социал-демократии! — стратегическим средством, силою вещей превратится в самостоятельную цель. И чем более упорное сопротивление немецкому натиску должна была оказать Франция, для которой задача действительно свелась в этот момент к защите своей территории и своей независимости; чем больше увязала и будет увязать немецкая армия за своей западной границей, чем более при этом Германия будет истощаться, тем меньше у нее останется сил и охоты для той будто бы основной задачи, которую ей приписывают немецкие социал-демократы: «сведение счетов с Россией»! И тогда история будет свидетельницей «почетного» мира между двумя самыми реакционными силами Европы: между Николаем, которому судьба подарила дешевые победы над насквозь прогнившей габсбургской монархией*, и Вильгельмом, который свел счеты, но не с Россией, а — с Бельгией. Союз Гогенцоллерна и Романова — после истощения и унижения западных государств — будет означать новую эпоху черной реакции в Европе и во всем мире. Всей своей политикой германская социал-демократия прокладывает дорогу этой страшной опасности. И она осуществится, если европейский пролетариат не найдет себя и не вмешается, как революционный фактор,- в стратегические и политические расчеты династий и капиталистических правительств!

«Для нее (России),—справедливо писал Энгельс в 1890 году,—годятся только такие войны, в которых главная тяжесть падает на союзников России; их территория подвергается опустошению, и они должны выставить главную массу бойцов, а на долю русских войск остается роль резервов. Только с совсем слабыми противниками, как Швеция, Турция, Персия, царизм воюет собственными средствами». — Теперь приходится Австро-Венгрию поставить на одну доску с Турцией и Персией.