Брельсфорд и марксизм.
«Правда» № 60, 14 марта 1926 г.
Лондонское издание книги «Куда идет Англия?» вышло с неожиданным предисловием Брельсфорда*, бывшего буржуазного радикала, который после войны вступил в независимую рабочую партию и ныне редактирует её орган. Мистер Брельсфорд, несмотря на все свои социалистические симпатии, не перестал быть радикалом. А так как во главе независимой партии стоят умеренные либералы, то Брельсфорд оказался на левом крыле.
* «Where is Britain going?» by L. Trotsky. With an introduction by H. N. Brailsford. London. George Allen & Unwin Ltd.
Что не в отсталом Китае и даже не в Японии, где радикальные буржуазные издательства считают еще полезным в просветительных целях выпускать книги русских коммунистов, а в Англии, с её вопиющими социальными противоречиями, возможно появление книги коммуниста с покровительственным предисловием члена партии Макдональда, факт этот является в глазах всякого марксиста свидетельством невероятной отсталости британской политической идеологии от материальных отношений. В этом суждении, которое не требует доказательств, заключается уже и осуждение такого рода неожиданного литературного «блока». Единство фронта нам нужно с рабочими массами. Единство или полуединство литературного фронта с Брельсфордом означает только усугубление того идейного хаоса, которым и без того богато английское рабочее движение.
Ошибка здесь, впрочем, не на стороне Брельсфорда. Историческое назначение его состоит в том, чтобы «поправлять» Томаса и Макдональда, создавать отдушину для недовольства массы, смазывать грани, растворять отчетливую мысль в бесформенной «левизне». Брельсфорду, намерений коего мы нимало не заподозриваем, твердо памятуя, однако, что из реформистских намерений в аду делаются главные мостовые, политически выгодно выступать с нами под одной обложкой. Рабочие массы Британии неизмеримо левее Брельсфорда. «Братаясь» с московским коммунистом, Брельсфорд маскирует свою принадлежность к партии, которая исключает английских коммунистов.
Иные задачи у нас. Мы маскировки не хотим. Наша первая обязанность состоит в разрушении идейной маскировки. Английская рабочая масса неизмеримо левее Брельсфорда, но она еще не в силах найти для своих настроений надлежащий язык. Хлам прошлого еще широким слоем отделяет левеющую массу от программы коммунизма. Тем недопустимее прибавлять к этому хламу хотя бы волосок. Борясь за интересы углекопов, пройти в этой борьбе несколько шагов рядом с мистером Брельсфордом, — на это коммунисты готовы. Но никаких идейных блоков, никакого единства фронта в области теории и программы! Как раз этот же Брельсфорд по поводу американского издания нашей книжки выразился так: «Нас отделяет от этих людей пропасть». Правильно, правильно, трижды правильно! Но нет ничего преступнее, с точки зрения марксизма, как перебрасывать через политическую пропасть литературные пальмовые ветви: обманутый маскировкой рабочий ступит ногой и провалится.
Мистеру Брельсфорду маскировка необходима. Он пользуется революционной книгой для борьбы против революции. Защитник демократических иллюзий и парламентского фетишизма, Брельсфорд говорит своим предисловием: смотрите, в нашей британской демократии мы издаем безбоязненно большевистскую книгу, демонстрируя этим самым широту и могущество демократии. Более того, своей маленькой демонстрацией Брельсфорд хочет смазать неудобные для него выводы недавнего судебного процесса над коммунистами. Сам Брельсфорд это открыто признает. Осуждение британских коммунистов по суду — теперь, когда революция вырисовывается лишь в отдаленной перспективе, — есть неизмеримо более яркое и убедительное ниспровержение демократических иллюзий, чем все наши книги и брошюры. Брельсфорд понимает это. Борясь за сохранение демократических иллюзий, он «приветствует» появление нашей книги такими словами: «Если она может свободно выйти в свет, может быть обсуждаема…, — то кошмар (nightmare) этого процесса будет рассеян». Спасая столь дешевой ценой демократические иллюзии, Брельсфорд хочет внушить английскому пролетариату ту мысль, что раз революционная книжка в сопровождении надлежащей дозы противоядия в виде пацифистского предисловия может свободно появиться на книжном рынке Британии, то этим самым доказано, что английские буржуа покорно склонят головы, когда у них станут «демократически» отбирать банки, земли, шахты, заводы и верфи. Другими словами, Брельсфорд бесцеремонно напутствует нашу книгу соображениями, прямо противоположными её цели, смыслу, духу и букве.
Немудрено, если Брельсфорд укоризненно называет «русские методы» полемики безжалостными (ruthless) и надеется, что они вызовут у английских читателей совсем не то впечатление, на которое рассчитаны. Насчет «впечатления» подождем. Читатели бывают разные. Методы полемики вытекают из существа политики. «Безжалостность» вызывается необходимостью обнажить реальность из-под условной лжи. Нигде в Европе канонизированное ханжество — cant — не играет такой роли, как в Великобритании. Разные политические группировки, даже самые «крайние», в борьбе друг с другом привыкли не задевать известных вопросов и не называть известных вещей своими именами. Причина та, что политическая борьба велась искони в рядах имущих верхов, которые никогда не забывали, что их слушает третий. Система условностей, намеков, недомолвок веками прививалась сверху вниз и наиболее свое реакционное выражение получила ныне у либеральной рабочей партии, в том числе и у её оппозиционно-радикального крыла. Дело тут не в литературной манере, а в политике. Брельсфорда полемика наша отталкивает потому, что она обнажает классовые противоречия до конца. Совершенно верно, что у тех просвещенных читателей, которые воспитаны в парламентской традиции политического ханжества, такая полемика вызовет не сочувствие, а возмущение. Но — вопреки Брельcфорду — это и есть то впечатление, на которое автор законно рассчитывает. Совершенно верно также, что политики с таким воспитанием все еще составляют плотную прослойку между рабочим классом и программой коммунизма. Тем не менее, классовые реальности и в Англии сильнее традиционного ханжества. Пробужденные британские рабочие, пробивающие себе путь сквозь кору наследственных предрассудков — от болдуиновских до брельсфордовских, — найдут в нашей полемике частицу собственной борьбы. И это будет, опять-таки, то впечатление, на которое мы рассчитываем.
Предисловие Брельсфорда представляет собою переплет из неумеренных похвал и умеренных порицаний. Похвалы относятся к тому, что второстепенно, — к форме книга. Порицания направлены против существа. Неумеренность похвал должна придать особый вес осторожным выпадам против большевизма. Брельсфорд действует целесообразно. Он выполняет свое предназначение. Он заинтересован в маскировке. А нам нужна полная ясность. Вот почему мы одинаково отводим и похвалы Брельсфорда и его порицания.
Брельсфорд действует целесообразно, и все же он беспомощен до крайности. Но это уж не его вина. Он не может выскочить из исторической задачи центризма: смазывать реальности, чтобы поддерживать иллюзии. Мы видели, как смехотворно Брельсфорд подходит к урокам процесса коммунистов. Та же беспомощность лежит в основе всей его оценки нашей книги. С одной стороны, у него выходит, что книга основана на знании фактов и понимании логики их развития. С другой стороны, оказывается, что автор книги — «человек другого мира», который неспособен постигнуть ни характер британского протестантизма, ни силу парламентских традиций. Не только в парламенте, но и в церквах, трэд-юнионах и даже клубах, — вразумляет нас Брельсфорд, — уважение к большинству было внушено поколениям англичан. «Что русский знает об этом, как ему оценить могущество традиции в нашей старейшей цивилизации?». Высокомерная беспомощность Брельсфорда — в его методе: он не понимает материальных основ общественного развития, как решающей инстанции. Он останавливается перед традициями, перед идейными отложениями старой борьбы и думает, что эта кора вечна. Он не знает простейших законов зависимости идеологии от классовых основ. Спорить с ним на эти темы то же, что убеждать изобретателя perpetuum mobile, который отрицает закон сохранения энергии. Каждому грамотному марксисту ясно, что чем сильнее застыли консервативные формы британского общества, тем катастрофичнее новые извержения общественного вулкана взорвут застывшую кору старых традиций и учреждений.
Идеи и предрассудки, передающиеся от поколения к поколению, превращаются в фактор большой исторической силы. На самом Брельсфорде очень недурно видна эта «самостоятельная» сила уплотненных историей предрассудков. Но все же материальные факты сильнее своего отражения в идеях и традициях. В этом нетрудно убедиться как раз теперь на поучительнейшей картине агонизирующего британского либерализма. Можно ли найти другую традицию, более могущественную? В истоках своих либерализм связан с первыми движениями протестантизма и, следовательно, с революцией XVII века, которая открывает историю новой Англии. И однако же могущественная либеральная традиция корежится и испепеляется на наших глазах, как лист пергамента, брошенный на горячую плиту. Живые факты сильнее мертвых идей. Упадок средних классов в Англии, упадок английского капитализма в мире, — вот материальные факты, которые беспощадно расправляются с традицией либерализма. Фигура земельного реформатора Гракха-Ллойд-Джорджа, который вечером отрицает то, что говорил утром, является уже сама по себе великолепным издевательством над либеральной традицией.
Мы слышали от Брельсфорда, что для «человека другого мира» недоступно понимание того, «как глубоко запечатлелся в сознании английского народа… инстинкт повиновения воле большинства». Но замечательное дело, что когда Брельсфорд спускается с высот доктринерства в область живых политических фактов, он сам неожиданно раскрывает иногда тайну «повиновения воле большинства». Так, разбирая ход последней либеральной конференции, которая против всех своих «традиций» и, главное, против собственного желания приняла (наполовину) шарлатанскую ллойд-джорджеву программу «национализации земли», Брельсфорд пишет в «Нью-Лидер» от 26 февраля:
«Оплата расходов из центрального фонда (зависящего от Ллойд-Джорджа) и предложенные делегатам бесплатные завтраки, очевидно, создали на конференции нужное большинство».
Завтраки создали большинство! Из этих реалистических слов видно, что воспитанный рядом британских поколений и недоступный людям «другого мира» демократический инстинкт повиновения большинству нуждается время от времени еще в бесплатных ростбифах и других вспомогательных средствах для обнаружения своего всемогущества. Лучше этих слов Брельсфорд вряд ли что напишет. Наш идеалист наткнулся здесь на то, что вообще портит метафизические схемы: на кусок действительности. Давно известно, что немецкие профессора-кантианцы на путях осуществления вечной морали спотыкаются о такие препятствия, как недостаточное жалованье, интрига коллег или сварливая теща. Демократический социалист Брельсфорд ушибся — и притом гораздо опаснее, чем он сам воображает, о ростбиф. Конечно мы, люди другого мира, неспособны уяснить себе благородное преклонение всех британцев перед парламентскими методами. Но зачем же смущать нас сообщением, что внутри либеральной партии, создательницы парламентаризма, большинство достигается при помощи кассы и серии завтраков, бесплатных, но, надо думать, вполне сытных. Большинство, достигнутое таким путем, очень похоже на подкупленное или фальсифицированное большинство. А ведь дело пока идет только о борьбе за мандаты и за портфели. Что же будет, когда ребром встанет вопрос, кому должна в государстве принадлежать власть: буржуазии или пролетариату? И кому — собственность: капиталистам или народу? Если по соображениям парламентского карьеризма руководители либеральной партии с успехом приводят в движение подкуп и фальсификацию, то перед какими же насилиями, перед какими преступлениями остановятся правящие классы, когда речь будет идти обо всей их исторической судьбе? Я очень опасаюсь, что если из нас двух кто-нибудь является человеком другого мира и не понимает самого главного в английской политике, так это мистер Брельсфорд. Он — человек другой эпохи. Новая эпоха — наша.
Брельсфорд не упускает в своем предисловии случая взять под защиту религию. Любопытно, что он называет себя при этом агностиком. Это слово в Англии употребляется иногда как вежливое, салонное, выхолощенное название для атеиста. Еще чаще оно характеризует полу-атеизм, неуверенный в себе, т.-е. ту разновидность идеализма, которая по вопросу о Боге, говоря парламентским языком, воздерживается от голосования. И здесь мы видим, стало быть, силу cant'а, условности, полуправды, полулжи, философского ханжества. Намекая на свой атеизм и называя себя агностиком, Брельсфорд тут же берет под защиту религию. Вот эти двусмысленные нравы английские революционеры обязаны беспощадно изгонять из рядов рабочего движения. Довольно игры в прятки, называйте вещи по именам!
Брельсфорд защищает религию путем отрицания её классового характера. Ни один русский не может, видите ли, понять, что такое английская религия, с её «традициями свободного обсуждения, с её демократической формой, с её относительной свободой от всякой потусторонности» и пр., и пр. Ни один демократический поп не мог бы произнести более апологетической речи в защиту религиозного дурмана, чем наш «агностик». Свидетельство его в пользу церкви должно получить тем больший вес, что он сам себя заявляет неверующим. Двойственность и фальшь на каждом шагу. Пытаясь опровергнуть буржуазный характер протестантизма, Брельсфорд уличающе спрашивает, бывал ли Троцкий когда-либо в диссидентской (dissenting) часовне в угольном районе, читал ли Беньяна*, заглядывал ли в революционную историю анабаптистов и людей Пятой Монархии? Должен признать, что в диссидентской часовне углекопов не бывал и очень недостаточно знаком с историческими фактами, о которых говорит Брельсфорд. Угольный район и его часовни я обещаю посетить, как только партия Брельсфорда возьмет власть и разрешит мне, по принципам демократии, беспрепятственную поездку по владениям его величества. С Беньяном, историей анабаптистов и Пятой Монархией постараюсь познакомиться раньше указанного срока. Но Брельсфорд жестоко ошибается, когда думает, что перечисленные им факты и обстоятельства могут изменить общую оценку религии и, в частности, протестантства. Вместе с Лениным и Н. К. Крупской я посетил однажды «свободную церковь» в Лондоне и слушал там социалистические речи вперемежку с псалмами. Проповедником был наборщик, вернувшийся из Австралии. Он говорил о социальной революции. В псалмах молящиеся просили Бога установить такой порядок, чтобы не было ни бедных, ни богатых. Таково было мое первое практическое знакомство с английским рабочим движением почти четверть века тому назад (1902 г.). Какую роль, — спрашивал я себя тогда, — играет псалом по отношению к революционной речи? Роль предохранительного клапана. Сгущенные пары недовольства выпускались под купол церкви и выше к небу. В этом — основная функция церкви в классовом обществе.
* John Bunyan (1628—1688) — Пуританский проповедник; известен за литературную аллегорию «Прогресс пилигрима».
Анабаптизм — В движении Реформации в Германии в XVI столетии существовали различные секты и направления. Анабаптисты верили в крещение в сознательном возрасте и многие секты поддерживали режим общей собственности, жили в коммунах и т.п.
Пятая Монархия — В эпоху Кромвеля некоторые фанатичные пуритане, ссылаясь на легенду из книги Даниила в Ветхом Завете, верили в приход тысячелетней христианской монархии, которую силой установят на Земле. — /И-R/
Разумеется, разные церкви выполняют эту задачу по-разному. Православная церковь, не справившись с первобытной крестьянской мифологией, чем дальше, тем больше превращалась в внешний бюрократический аппарат наряду с аппаратом царизма. Священник шел об руку с урядником и на всякое развитие сектантства (диссидентства) отвечал репрессией. Оттого-то корни православной церкви в народном сознании оказались столь слабыми, особенно в промышленных центрах. Стряхнув с себя бюрократический церковный аппарат, русский рабочий, в подавляющей своей массе, да и крестьянский молодняк вместе с ним стряхнули с себя и религиозность. Совсем иное дело протестантизм, который встал на ноги как знамя буржуазии и мелкого люда города и деревни против короны, придворных, привилегированных, против кавалеров и епископов. Происхождение и развитие протестантизма так тесно связаны с развитием городской культуры и с борьбой буржуазии за более прочное и устойчивое положение в обществе, что доказывать это поистине нет надобности. Буржуазия не могла бы, разумеется, бороться с успехом, а затем держаться у власти, если бы знамя свое она не сделала в той или другой мере знаменем народных низов, т.-е. ремесленников, крестьян и рабочих. В борьбе против знати буржуазия очень крепко связывала с собою народные низы протестантской религией. Конечно, шотландский дровосек вкладывал, в свои псалмы не то субъективное содержание, что респектабельный мистер Домби или его почтенный правнук, заседающий в палате общин, справа или слева от мистера Макдональда. Но ведь то же самое относится и к либерализму. Рабочие-либералы, не бюрократы юнионов, а пролетарии, совсем иначе воспринимали либеральную программу, чем Гладстон. Они и в свой либерализм вносили классовый инстинкт, но беспомощный. Решится ли, однако, Брельсфорд на этом основании оспаривать, что либерализм есть программа поднимающейся в гору средней и мелкой торговой и промышленной буржуазии и буржуазной интеллигенции?
Верно — и на это хочет опереться Брельсфорд, — что многие мелкобуржуазные радикалы, противники классовой борьбы, склонялись к атеизму, тогда как пионеры трэд-юнионизма стояли в равной мере за христианство и за классовую борьбу. Но тут нет никакого противоречия с тем, что сказано выше. Марксизм вовсе не учит, будто каждый человек получает свой паек религиозных и философских убеждений в зависимости от размеров своего дохода или заработной платы. Вопрос сложнее. Рождаясь на почве материальных условий жизни, т.-е. прежде всего на почве классовых противоречий, религиозные, как и иные идеи лишь постепенно прокладывают себе путь, живут, в силу консерватизма, дольше, чем те потребности, которыми они порождены, и сходят на-нет лишь под действием серьезных толчков и потрясений. Мелкобуржуазные английские радикалы из школы утилитаристов или оуэнистов могли быть боевыми атеистами до тех пор, пока серьезно верили, что владеют безболезненными способами разрешения всех общественных вопросов. Но по мере обострения классовых противоречий боевой радикализм сходил на-нет или переселялся в рабочую партию, внося в неё свое потрепанное идеалистическое высокомерие и свою политическую беспомощность. Организаторы трэд-юнионов, поднятые вверх рабочими стачками, не могли отрекаться от основы своей работы и источника своего влияния, т.-е. от классовой борьбы. Но они оставались при этом в ограниченных рамках трэд-юнионизма, не доводя борьбы до необходимых революционных выводов, и это позволяло и позволяет им примирять трэд-юнионизм с христианством, т.-е. с дисциплиной, которую налагают на пролетариат вероучение и мораль другого класса.
Совершенно неоспоримо, что революция застанет еще добрую долю уэльских углекопов во власти религиозных предрассудков. Можно не сомневаться, что, несмотря на это, углекопы сделают свое дело. От одних предрассудков они освободятся в огне борьбы, от других — лишь после победы. Но мы категорически отрицаем, чтобы уэльским углекопам и вообще британским пролетариям могли указывать правильный путь люди, которые сами не отделались от ребяческих бредней, не знают строения человеческого общества, не уяснили себе его динамики, не понимают роли в нем религии и готовы, в той или иной мере, подчинять свои действия указаниям церковной морали, которая объединяет угнетателей и угнетенных. Такие вожди ненадежны. Рабочий класс всегда может ожидать с их стороны капитуляции или прямого предательства — со ссылками на нагорную проповедь — в самый ответственный час.
Традиционная сила британского протестантизма нам ясна, и напрасно Брельсфорд изображает дело так, будто мы о протестантизме судим по православию. Пустяки. Мы, марксисты, привыкли брать исторические явления в их социальной обусловленности, в их конкретности, судить о них не по именам, а по тому содержанию, которое в них вкладывает живое, т.-е. расчлененное на классы общество. Традиционное могущество протестантизма велико, но не безгранично. По самой сути своей, т.-е. как религиозное, а не политическое учение, протестантизм эластичнее либерализма, который является его младшим братом. Но эластичность протестантизма имеет свои пределы. Глубокий поворот в судьбах Англии предопределяет их. Все национальные традиции подвергнутся испытанию. Что складывалось веками, будет разрушаться в течение годов. Революционная проверка, исходящая от неумолимых фактов, доберется и до тех последних убежищ сознания, где скрываются наследственные религиозные предрассудки. Наше дело — помогать этой очистительной работе, а не ставить ей помехи, как делают двусмысленные агностики, намекающие на свой атеизм и потому защищающие религию.
Мы видим, таким образом, что по самым основным вопросам, от которых зависит историческая жизнь и смерть пролетариата, мы с Брельсфордом стоим по разные стороны идеологической баррикады. Вот почему грубейшим недоразумением является наше появление с ним перед английским читателем под одной обложкой. Как могу, я исправляю это недоразумение настоящей статьей.
«Правда» № 60, 14 марта 1926 г.