Лев Седов
сын, друг, борец
Посвящается пролетарской молодежи.
Сейчас, когда я пишу эти строки, рядом с матерью Льва Седова, из разных стран приходят телеграммы с выражением сочувствия. И каждая из этих телеграмм порождает один и тот же невыносимый вопрос: «Значит все наши друзья, и во Франции, и в Голландии, и в Англии, и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Южной Африке, и здесь, в Мексике, считают уже окончательно установленным, что Седова больше нет?». Каждая телеграмма — новое доказательство его смерти. Между тем, мы еще не можем этому верить. И не только потому, что он наш сын, верный, преданный, любящий. Но прежде всего потому, что он, как никто другой на свете, вошел в нашу жизнь, сросся со всеми ее корнями, как единомышленник, как сотрудник, как страж, как советник, как друг.
То старшее поколение, в рядах которого мы выходили в конце прошлого века на дорогу революции, все, без остатка сметено со сцены. Чего не сделали каторжные тюрьмы царя, суровая ссылка, нужда эмигрантских лет, гражданская война и болезни, то доделал за последние годы Сталин, как злейший из бичей революции. Вслед за старшим поколением истреблена лучшая часть среднего, т.-е. того, которое пробудил 1917 г., и которое получало свое воспитание в 24-х армиях революционного фронта. Растоптана бесследно и лучшая часть молодежи, сверстников Льва. Сам он уцелел лишь чудом: благодаря тому, что сопровождал нас в ссылку, затем в Турцию. За годы нашей последней эмиграции мы приобрели многочисленных новых друзей, и некоторые из них близко вошли в жизнь нашей семьи, как бы став ее членами. Но все они впервые встретились с нами только за эти последние годы, когда мы приблизились к старости. Один Лев знал нас молодыми и участвовал в нашей жизни с тех пор, как знал самого себя. Оставаясь молодым, он как бы стал нашим ровесником… Он прошел с нами через нашу вторую эмиграцию: Вена, Цюрих, Париж, Барселона, Нью-Йорк, Амхерст (концентрационный лагерь в Канаде) и, наконец, Петроград. Еще совсем мальчиком — ему шел двенадцатый год — он уже, по-своему, сознательно, проделал переход от Февральской революции к Октябрьской. Его отрочество проходило под высоким давлением. Он прибавил себе год, чтоб поскорее вступить в Комсомол, который кипел тогда всеми страстями пробужденной молодежи. Молодые булочники, среди которых он вел пропаганду, награждали его свежей булкой, и он радостно приносил ее под прорванным локтем своей куртки. Это были жгучие и холодные, великие и голодные годы. По собственной воле Лев ушел из Кремля в пролетарское студенческое общежитие, чтоб не отличаться от других. Он отказывался садиться с нами в автомобиль, чтоб не пользоваться этой привилегией бюрократов. Зато он принимал ревностное участие во всех субботниках и других «трудовых мобилизациях», счищал с московских улиц снег, «ликвидировал» неграмотность, разгружал из вагонов хлеб и дрова, а позже, в качестве студента-политехника, ремонтировал паровозы. Если он не попал на действующий фронт, то только потому, что и прибавка двух и даже трех лет не могла бы помочь ему: гражданская война закончилась, когда ему не было еще и 15 лет. Но он несколько раз сопровождал меня на фронт, впитывал в себя его суровые впечатления и твердо знал, из-за чего идет кровавая борьба.
Последние телеграммы агентств сообщили, что Лев Седов жил в Париже в «самых скромных условиях», — гораздо более скромно, прибавим, чем квалифицированный рабочий. Но и в Москве, в те годы, когда его отец и мать занимали высокие посты, он жил не лучше, чем в последнее время в Париже, а хуже. Было ли это правилом среди бюрократической молодежи? Нет, это и тогда уже было исключением. В этом мальчике, потом подростке и юноше, рано пробудилось чувство долга и подвига.
В 1923 году Лев сразу и с головой окунулся в работу оппозиции. Было бы совсем неправильно видеть в этом одно лишь влияние родителей. Ведь в свое голодное, холодное и грязное общежитие он ушел из хорошей кремлевской квартиры, хотя и без сопротивления с нашей стороны, но против нашей воли. Его политическое направление определил тот самый инстинкт, который заставлял его предпочитать переполненные трамваи кремлевским лимузинам. Платформа оппозиции дала лишь политическое выражение органическим чертам его натуры. Лев непримиримо рвал с приятелями-студентами, которых бюрократические отцы когтями отдирали от «троцкизма», и находил дорогу к своим приятелям-булочникам. Так, с 17 лет началась его вполне сознательная жизнь революционера. Он скоро постиг искусство конспирации: нелегальных собраний, тайного печатания и распространения документов оппозиции. Комсомол быстро формировал кадры своих оппозиционных вождей.
Лев отличался выдающимися математическими способностями. Он неутомимо помогал многочисленным пролетарским студентам, не прошедшим средней школы. И в эту работу он вкладывал весь свой пыл: понукал, тянул вперед, бранил ленивых, — свое молодое учительство он ощущал, как службу своему классу. Его собственные занятия в Высшем Техническом Училище шли очень успешно. Но они отнимали у него лишь часть рабочего дня. Большая половина времени, сил и души отдавались делу революции.
Зимою 1927 года, когда начался полицейский разгром оппозиции, Льву истекал двадцать второй год. У него был уже ребенок, и он с гордостью приносил нам его показывать в Кремль. Ни минуту не колеблясь, однако, Лев решил оторваться от своей молодой семьи и школы, чтобы разделить нашу участь в Центральной Азии. Он действовал не только, как сын, но прежде всего, как единомышленник: надо было во что бы то ни стало обеспечить нашу связь с Москвой. Его работа в Алма-Ата, в течение года, была поистине беспримерной. Мы называли его министром иностранных дел, министром полиции, министром почт и телеграфа. И во всех этих своих функциях он должен был опираться на нелегальный аппарат. По поручению московского оппозиционного центра товарищ Х., очень преданный и надежный, приобрел телегу и тройку лошадей и работал, в качестве самостоятельного ямщика, между Алма-Ата и Фрунзе (Пишпек), тогда конечным пунктом железной дороги. Его задачей было доставлять нам каждые две недели тайную московскую почту и отвозить наши письма и рукописи обратно во Фрунзе, где его дожидался московский посланец. Приезжали иногда из Москвы к нам и специальные курьеры. Встречи с ними были не простым делом. Мы были поселены в доме, со всех сторон окруженном учреждениями ГПУ и квартирами его агентов. Внешние связи лежали целиком на Льве. Он уходил из квартиры глубокой дождливой или снежной ночью или, обманув бдительность шпиков, скрывался днем из библиотеки, встречался с агентом связи в публичной бане, или в густых зарослях, под городом, или на восточном рынке, где толпились киргизы, с лошадьми, ослами и товарами. Каждый раз он возвращался возбужденный и счастливый, с воинственным огоньком в глазах и с драгоценной добычей под бельем. Так, в течение года он оставался неуловим для врагов. Мало того, он поддерживал с этими врагами, вчерашними «товарищами», самые «корректные», почти «приятельские» отношения, проявляя незаурядные такт и выдержку и бережно охраняя нас от внешних толчков.
Идейная жизнь оппозиции тогда била ключом. Это был год VI конгресса Коминтерна. В московских пакетах приходили десятки писем, статей, тезисов, от известных и неизвестных. В первые месяцы, до резкой перемены курса ГПУ, многочисленные письма приходили так же по официальной почте из разных мест ссылки. В этом пестром материале надо было тщательно разбираться. И здесь я не без изумления убеждался как, незаметно для меня, успел вырасти этот мальчик, как хорошо он разбирался в людях, — он знал гораздо большее число оппозиционеров, чем я — как надежен был его революционный инстинкт, позволявший ему без колебаний отличать настоящее от фальшивого, прочное от поверхностного. Глаза матери, которая знала сына лучше, загорались гордостью при наших беседах.
За апрель-октябрь получено было около 1.000 политических писем и документов и около 700 телеграмм; отправлено было нами за то же время около 550 телеграмм и не менее 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ, как «Критика программы Коминтерна» и пр. Без сына я не выполнил бы и половины этой работы.
Столь тесное сотрудничество не означало, однако, что между нами не возникали прения, а иногда и острые столкновения. Отношения мои с Львом, ни теперь, ни позже, в эмиграции, — нужно сказать это прямо, — далеко не отличались ровным и безмятежным характером. Я не только противопоставлял его категорическим суждениям, нередко малопочтительным в отношении кое-каких «стариков» из оппозиции, столь же категорические поправки и оговорки, но и проявлял по отношению к нему свойственные мне в практических вопросах педантизм и требовательность. От этих черт, может быть полезных и даже необходимых в работе большого масштаба, но достаточно несносных в личных отношениях, наиболее близким ко мне людям нередко приходилось трудно. А так как самым близким из молодежи был ко мне сын, то ему приходилось обычно труднее всего. На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах. И эта взаимная привязанность вспыхивала время от времени таким согревающим пламенем, которое всех нас троих сторицей вознаграждало за мелкие трения будней.
Так мы прожили, в 4.000 километров от Москвы, в 250 километров от железной дороги, трудный и незабвенный год, который весь остался в памяти под знаком Льва, вернее Левика или Левусятки, как мы его называли. В январе 1929 года Политбюро постановило выслать меня «из пределов СССР», — как оказалось, в Турцию. Членам семьи предоставлено было право сопровождать меня. Опять без колебаний Лев решил ехать с нами в изгнание, оторвавшись навсегда от жены и мальчика, которых очень любил.
В нашей жизни открылась новая глава, почти с чистой страницы: связи, знакомства, дружбы приходилось заводить заново. И снова сын стал для нас всем: посредником, секретарем, как в Алма-Ата, но на несравненно более широкой арене. Иностранные языки, которыми он в детстве владел лучше, чем русским, оказались в сутолоке революционных годов почти совершенно забыты. Пришлось изучать их заново. Началась совместная литературная работа. Архивы и библиотека были полностью в руках Льва. Он хорошо знал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, знал отлично мои книги и рукописи, историю партии и революции, историю термидорианских фальсификаций. Еще в хаосе алма-атинской публичной библиотеки он изучил комплекты «Правды» за советские годы и сделал из них, с безошибочной находчивостью, необходимые выборки и цитаты. Без этого драгоценного материала и без дальнейших архивных и библиотечных изысканий Льва, сперва в Турции, затем в Берлине, наконец, в Париже, невозможна была бы ни одна из написанных мною за последние десять лет работ, в частности «История русской революции». Его сотрудничество, необозримое по количеству, отнюдь не носило «технический» характер. Самостоятельный выбор фактов, цитат, характеристик предопределял зачастую, как метод моего изложения, так и выводы. В «Революции, которую предали», есть немало страниц, написанных мною на основании нескольких строк из письма сына и присланных им иллюстраций из недоступных мне советских газет. Еще больше материалов доставил он мне для биографии Ленина. Такое сотрудничество было возможно только потому, что наша идейная солидарность перешла в кровь и нервы. Почти на всех моих книгах, начиная с 1928 года, надо было бы, по справедливости, рядом с моим именем написать и имя сына.
В Москве Льву оставалось года полтора до завершения инженерного образования. Мы настаивали с матерью на том, чтоб он вернулся за границей к покинутой науке. На Принкипо успела сформироваться тем временем, в тесном сотрудничестве с сыном, группа новых молодых сотрудников, из разных стран. Лев согласился на отъезд лишь под давлением того довода, что в Германии он сможет оказывать неоценимые услуги международной левой оппозиции. Возобновив в Берлине свои научные занятия (начинать приходилось с начала), Лев одновременно с головой вошел в революционную работу. Вскоре он вступил представителем русской секции в Интернациональный Секретариат. Его тогдашние письма ко мне и к матери показывают, как быстро он врастал в политическую атмосферу Германии и Западной Европы, как хорошо распознавал людей и разбирался в разногласиях и бесчисленных конфликтах того младенческого периода нашего движения. Его революционный инстинкт, обогащенный уже серьезным опытом, помогал ему почти во всех случаях самостоятельно нащупать правильную дорогу. Сколько раз мы радовались, находя в его свеже распечатанном письме те самые соображения и заключения, которые я только накануне рекомендовал его вниманию. И как хорошо — страстно и сдержанно — радовался он сам таким совпадением наших идей! Собрание писем Льва составит, несомненно, один из ценнейших источников для изучения внутренней предыстории Четвертого Интернационала.
Но в центре его внимания продолжали стоять русские дела. Уже на Принкипо он стал фактическим издателем русского «Бюллетеня Оппозиции», с самого его возникновения (середина 1929 года), и окончательно сосредоточил эту работу в своих руках с момента своего переезда в Берлин (начало 1931 года), куда вслед за ним переведен был из Парижа и «Бюллетень». Последнее полученное нами письмо Льва, написанное 4 февраля 1938 года, за 12 дней до смерти, начинается словами: «Посылаю вам оттиски «Бюллетеня», ибо следующий пароход не скоро идет, «Бюллетень» же готов будет лишь завтра утром». Выход каждого номера был маленьким событием в его жизни, — маленьким событием, которое стоило больших усилий. Составление номера, обработка сырых материалов, писание статей, тщательная корректура, экспедиция, переписка с друзьями и корреспондентами и, не на последнем месте, собирание денежных средств. Зато как гордился он каждым «удачным» номером! В первые годы эмиграции он вел огромную переписку с оппозиционерами в СССР. Но к 1932 году ГПУ разрушило почти все наши связи. Приходилось искать свежей информации обходными путями. Лев всегда был настороже, жадно ища нитей из России, перехватывая возвращающихся туристов, советских студентов в командировке или сочувствующих чиновников заграничных представительств. Он часами бегал по Берлину, потом по Парижу, чтоб оторваться от преследовавших его шпиков ГПУ и не скомпрометировать своего осведомителя. За все эти годы не было ни одного случая, когда кто-либо пострадал бы вследствие его неосторожности, невнимания или опрометчивости.
В списках ГПУ он значился под кличкой «сынок». Как сообщал покойный Райсс, на Лубянке не раз говорили: «ловко работает сынок; старику было бы нелегко без него». Это было истинной правдой. Нелегко было бы без него. Тяжело будет без него! Именно поэтому агенты ГПУ, проникавшие также и в организации оппозиции, окружали Льва густой сетью наблюдения, интриг, подвохов. В московских процессах имя его неизменно фигурировало рядом с моим. Москва искала случая покончить с ним во что бы то ни стало!
После прихода Гитлера к власти «Бюллетень Оппозиции» был немедленно запрещен. Лев провел в Германии еще ряд недель, ведя нелегальную работу и укрываясь от Гестапо по чужим квартирам. Мы с матерью забили тревогу, настаивая на немедленном выезде его из Германии. Весной 1933 года Лев решился, наконец, покинуть страну, которую успел узнать и полюбить, и переселиться в Париж, куда, вслед за ним, последовал и «Бюллетень». Здесь Лев снова возобновил занятия: пришлось сдавать экзамен за французскую среднюю школу, затем в третий раз начинать с первого курса, в Сорбонне, по физико-математическому факультету. Жил он в Париже в трудных условиях, в нужде, университетской наукой занимался урывками, но благодаря выдающимся способностям, довел все же занятия до конца, т.-е. до диплома.
Главные его силы в Париже еще в большей мере, чем в Берлине, посвящены были революции и литературному сотрудничеству со мной. В последние годы Лев сам стал более систематически писать для печати Четвертого Интернационала. По отдельным признакам, главным образом, по его записям воспоминаний для моей автобиографии, я еще на Принкипо стал подозревать у него литературные способности. Но он был перегружен всякой другой работой, а так как идеи и темы у нас были общие, то писательскую работу он предоставлял мне. В Турции он написал, помнится, только одну более крупную статью: «Сталин и Красная армия, или как пишется история», за подписью П. Маркина, матроса-революционера, с которым его в детские годы связывала окрашенная горячим обожанием дружба. Эта работа вошла в мою книгу «Сталинская школа фальсификаций». В дальнейшем статьи его все чаще появляются на страницах Бюллетеня и других изданий Четвертого Интернационала, каждый раз под давлением необходимости: Лев писал только тогда, когда имел, что сказать, и когда знал, что никто другой лучше его не скажет. Во время норвежского периода нашей жизни я с разных сторон получал требования дать анализ стахановского движения, которое застигло, до некоторой степени, наши организации врасплох. Когда выяснилось, что затянувшаяся болезнь не дает мне справиться с задачей, Лев прислал мне проект своей статьи о стахановщине, с очень скромным препроводительным письмом. Работа показалась мне прекрасной, по серьезности и всесторонности анализа, по сжатости и выразительности изложения. Помню, как обрадовал Льва мой горячий хвалебный отзыв! Статья была напечатана на нескольких языках и сразу установила правильную точку зрения на «социалистическую» сдельщину под бюрократическим кнутом. Десятки позднейших статей ничего существенного не прибавили к этому анализу.
Главной литературной работой Льва явилась, однако, его книга «Московский процесс», посвященная суду над 16-ью (Зиновьев, Каменев, Смирнов и др.) и вышедшая на французском, русском и немецком языках. Мы с женой находились в то время в норвежском плену, связанные по рукам и ногам, под ударами самой чудовищной клеветы. При некоторых формах паралича люди все видят, слышат и понимают, но неспособны шевельнуть пальцем, чтоб отвратить смертельную опасность: такому политическому параличу подвергло нас норвежское «социалистическое» правительство. Каким неоценимым подарком явилась для нас в этих условиях книга Льва, первая сокрушительная отповедь кремлевским фальсификаторам. Начальные страницы, помню, показались мне бледными: это потому, что они лишь перелагали уже ранее данную политическую оценку общего состояния СССР. Но с того момента, как автор приступал к самостоятельному анализу самого процесса, я почувствовал себя полностью захваченным. Каждая следующая глава казалась мне лучше предшествующей. «Молодец Левусятка!», говорили мы с женой. «Есть у нас защитник!». Как радостно должны были гореть его глаза, когда он читал наши горячие похвалы! В некоторых газетах, в частности, в центральном органе датской социал-демократии, высказывалась уверенность в том, что, несмотря на строгие условия интернированья, я нашел, видимо, способ принять участие в работе, вышедшей под именем Седова. «Чувствуется перо Троцкого»… Все это — вымысел. В книге нет ни одной моей строки… Многие товарищи, которые склонны были относиться к Седову только, как к «сыну Троцкого», — так в Карле Либкнехте долго видели только сына Вильгельма Либкнехта! — имели случай убедиться хотя бы из этой книжки, что он представляет не только самостоятельную, но и крупную фигуру.
Лев писал так же, как делал все остальное, т.-е. добросовестно: изучал, обдумывал, проверял. Тщеславие писательства было ему чуждо. Агитаторская декламация его не прельщала. В то же время каждая написанная им строка согрета живым огоньком, источником которого являлся его неподдельный революционный темперамент.
* * *
События личной и семейной жизни, в неразрывной связи с большими политическими событиями нашей эпохи, сформировали этот темперамент и закалили его. В 1905 году мать сидела в петербургской тюрьме в ожидании ребенка. Либеральное дуновение дало ей свободу осенью. Мальчик родился в феврале следующего года. В это время я уже был в тюрьме. Повидать впервые сына мне довелось только 13 месяцев спустя, после побега из Сибири. Самые ранние его впечатления овеяны были дыханием первой русской революции, поражение которой выбросило нас в Австрию. В сознание восьмилетнего мальчика постучалась война, выбросившая нас в Швейцарию. Моя высылка из Франции была для него следующим большим уроком. На пароходе он вел мимические революционные беседы с каталонцем-кочегаром. Революция означала для него все блага, прежде всего — возвращение в Россию. На обратном пути из Америки, под Галифаксом, одиннадцатилетний Левик ударил кулачком британского офицера. Он знал кого ударить: не матросов, которые сносили меня с парохода, а офицера, который распоряжался. В Канаде, во время моего заключения в концентрационном лагере, Лев учился прятать и незаметно опускать в почтовый ящик письма, не просмотренные полицией. В Петрограде он сразу окунулся в атмосферу травли против большевиков. В буржуазной школе, куда он вначале попал, сынки либералов и эсеров избивали его, как сына Троцкого. Он пришел однажды в союз деревообделочников, где работала его мать, с окровавленной рукой: это у него было в школе политическое объяснение с Керенским-сыном. Он примыкал на улицах ко всем большевистским демонстрациям и прятался под воротами от вооруженных сил тогдашнего Народного Фронта (коалиция кадетов, эсеров и меньшевиков). После июльских дней он, побледневший и исхудавший, посещал меня в тюрьме Керенского-Церетели. В семье знакомого полковника, за обедом, Лев и Сергей с ножами в руках набросились на офицера, заявившего, что большевики — агенты кайзера. Также приблизительно они ответили инженеру Серебровскому, нынешнему члену сталинского ЦК, когда тот попытался убедить их, что Ленин — немецкий шпион. Левик научился рано скрежетать молодыми зубами при чтении газетных клевет. Октябрьские дни он провел с матросом Маркиным, который, в свободные минуты, учил его в подвале искусству стрельбы.
Так формировался будущий борец. Революция не была для него абстракцией, о, нет! Она проникала в поры его кожи. Оттого он так серьезно относился к революционному долгу, начиная с субботников и занятий с отстающими. Оттого позже он так страстно вступил в борьбу с бюрократией. Осенью 1927 года Лев совершил «оппозиционную» поездку по Уралу, вместе с Мрачковским и Белобородовым. По возвращении оба они с искренним восторгом говорили о поведении Льва во время острой и безнадежной борьбы, об его непримиримых выступлениях на собраниях молодежи, об его физической неустрашимости перед лицом хулиганских отрядов бюрократии, об его нравственном мужестве, позволявшем его встречать поражение с высоко поднятой молодой головой. Когда он вернулся с Урала, возмужавший за шесть недель, я был уже исключен из партии. Надо было готовиться к ссылке.
В нем не было безрассудства или щегольства удалью. Он был умен, осторожен и расчетлив. Но он знал, что опасность есть стихия революции, как и войны. Он умел, когда нужно было, а нужно было часто, идти навстречу опасности. Жизнь его во Франции, где ГПУ имеет друзей во всех этажах государственного здания, представляла почти непрерывную цепь опасностей. Профессиональные убийцы преследовали его по пятам. Они жили рядом с его квартирой. Они воровали его письма, архивы и подслушивали его беседы по телефону. Когда он, после болезни, проводил две недели на берегу Средиземного моря, — единственный отдых за ряд лет, — агенты ГПУ поселились в том же пансионе. Когда он собирался выехать в Мюльхаузен для встречи с швейцарским адвокатом по делу о клевете сталинцев в печати, на вокзале в Мюльхаузене его поджидала целая шайка ГПУ, та самая, которая позже убила Игнатия Райсса. Лев избежал верной гибели только благодаря тому, что, заболев накануне, не мог, из-за температуры в 40 градусов, выехать из Парижа. Все эти факты установлены судебными властями Франции и Швейцарии. А сколько остается еще нераскрытых тайн? Его ближайшие друзья писали нам три месяца тому назад, что он подвергается в Париже слишком непосредственной опасности, и настаивали на его переезде в Мексику. Лев отвечал: опасность несомненна, но Париж сейчас слишком важный боевой пост, и покидать его было бы преступлением. Оставалось только склониться перед этим доводом.
Когда, с осени прошлого года, открылась серия разрывов заграничных советских агентов с Кремлем и ГПУ, Лев естественно оказался в центре этих событий. Некоторые друзья протестовали против его общения с «непроверенными» новыми союзниками: возможна провокация. Лев отвечал: элемент риска несомненен; но невозможно развернуть это важное движение, если встать в стороне от него. Надо было брать Льва и на этот раз таким, каким его создали природа и политическая обстановка. Как подлинный революционер, он ценил жизнь лишь постольку, поскольку она служила освободительной борьбе пролетариата.
* * *
16-го февраля вечерние мексиканские газеты напечатали краткую телеграмму о смерти Льва Седова, в результате хирургической операции. Занятый спешной работой, я не видел этих газет. Диего Ривера самостоятельно проверил сообщение по радио и пришел ко мне со страшной вестью. Через час я сообщил Наталье о смерти сына, — в том же самом месяце, феврале, в котором 32 года тому назад Наталья сообщила мне в тюрьму о его рожденьи. Так закончился для нас день 16-го февраля, самый черный день в нашей личной жизни.
Мы ждали многого, почти всего, но не этого. Ведь совсем недавно Лев писал нам о своем намереньи поступить рабочим на завод. Одновременно он выражал надежду, что будет писать для научного института историю русской оппозиции. Он был полон планов. Всего за два дня до вести о смерти мы получили от него бодрое и жизнерадостное письмо, с датой 4 февраля. Вот оно перед мною. «Готовимся к процессу в Швейцарии,* писал он, где обстановка очень благоприятна и в отношении т. н. «общественного мнения» и в отношении властей». Он перечислял ряд других благоприятных фактов симптомов. «En somme nous marquons des points». Письмо дышало уверенностью в будущем. Откуда же эта зловещая болезнь и молниеносная смерть через 12 дней? Вопрос окутан для нас полной тайной. Будет ли она когда-нибудь разъяснена?
* Дело идет о процессе участников убийства Игнатия Райсса.
Первое и естественное предположение: его отравили. Найти доступ к Льву, к его одежде, к его пище, для агентов Сталина не представляло большого труда. Способна ли судебная экспертиза, даже свободная от «дипломатических» соображений, прийти на этот счет к окончательному выводу? В связи с военной химией искусство отравления достигло ныне исключительного развития. Тайны этого искусства недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно все. Вполне возможно допустить такой яд, который не поддается установлению после смерти даже при самом тщательном анализе. А где гарантии тщательности?
Или же они убили его без помощи химии? Слишком много пришлось вынести этому молодому и, в глубинах своего характера, очень чуткому и нежному существу. Уже многолетняя кампания лжи против отца и лучших старших товарищей, которых Лев с детства привык уважать и любить, глубоко потрясла его нравственный организм. Длинная серия капитуляций участников оппозиции нанесла ему не менее тяжкий удар. Затем последовало самоубийство в Берлине Зины, старшей моей дочери, которую Сталин вероломно, из голой мстительности, оторвал от детей, от семьи, от среды. Лев оказался с трупом старшей сестры и ее шестилетним мальчиком на руках. Он решил попытаться вступить по телефону в связь с младшим братом, Сергеем, в Москве. Растерялось ли ГПУ перед фактом самоубийства Зины, или же надеялось подслушать какие-либо тайны, но телефонная связь была, вопреки ожиданиям, установлена, и Льву удалось живым голосом сообщить в Москву трагическую весть. Таков был последний разговор наших двух мальчиков, обреченных братьев, над еще не остывшим телом сестры. Кратки, скупы, целомудренны были сообщения Льва о пережитом к нам на Принкипо. Он слишком щадил нас. Но под каждой строкой чувствовалось невыносимое нравственное напряжение.
Материальные трудности и лишения Лев переносил легко, с шуткой, как подлинный пролетарий, но и они, конечно, оставляли свой след. Неизмеримо разрушительнее действовали дальнейшие нравственные испытания. Московский процесс 16-ти, чудовищный характер обвинений, кошмарные показания подсудимых, в том числе Смирнова и Мрачковского, которых Лев так близко знал и любил, неожиданное интернирование отца и матери в Норвегии, четыре месяца неизвестности, похищение архивов, таинственный увоз нас с женой в Мексику, второй московский процесс, с еще более бредовыми обвинениями и признаниями, исчезновение брата Сергея по обвинению в «отравлении рабочих», бесчисленные расстрелы людей, которые были ранее близкими друзьями или оставались друзьями до конца; преследования и покушения ГПУ во Франции, убийство Райсса в Швейцарии; ложь, низость, предательство и подлог, — нет, «сталинизм» был для Льва не абстрактным политическим понятием, а непрерывным рядом нравственных ударов и психических поражений. Пришлось ли московским мастерам еще дополнительно прибегать к химии, или же достаточным оказалось всего того, что они сделали раньше, вывод остается один и тот же: это они убили его. И весть о его смерти они отметили в календаре Термидора, как крупное торжество.
Прежде, чем убить, они сделали все для того, чтоб оклеветать и очернить нашего сына в глазах современников и потомства. Каин Джугашвили и его помощники пытались изобразить Льва агентом фашизма, тайным сторонником капиталистической реставрации в СССР, организатором железнодорожных крушений и убийства рабочих. Тщетны усилия негодяев! Тонны термидорианской грязи отскакивают от этого молодого образа, не оставляя на нем пятна. Лев был насквозь чистым, честным, прозрачным человеческим существом. Он мог на любом рабочем собрании рассказать свою жизнь, — увы, недолгую — день за днем, как я ее вкратце рассказываю здесь. Ему нечего было стыдиться или скрывать. Нравственное благородство составляло основную ткань его характера. Он непоколебимо служил делу угнетенных, потому что оставался верен самому себе. Из рук природы и истории он вышел человеком героического склада. Великие и грозные события, которые надвигаются на нас, будут нуждаться в таких людях. Если б Лев дожил до этих событий, он показал бы в них свою подлинную меру. Но он не дожил. Нет больше нашего Льва, мальчика, сына, героического борца!
Вместе с матерью его, которая была для него самым близким существом в мире, мы переживаем эти страшные часы, вспоминаем его образ, черту за чертой, не верим, что его больше нет, и плачем, потому что не верить нельзя. Как освоиться нам с той мыслью, что не существует более на земном шаре этой теплой человеческой точки, которая была связана с нами такими нерасторжимыми нитями общих воспоминаний, взаимного понимания, и нежной привязанности? Никто не знал и не знает нас так, как он знал, с нашими сильными и с нашими слабыми сторонами. Он был частью, молодой частью нас обоих. По сотням поводов наши мысли и чувства тянулись ежедневно к нему в Париж. Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого в нас самих.
Прощай, Лев! Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог. Мы жили в твердой уверенности, что еще долго после нас ты будешь продолжателем нашего общего дела. Но мы не сумели охранить тебя. Прощай, Лев! Мы завещаем твою безупречную память молодому поколению рабочих всего мира. Ты будешь жить по праву в сердцах всех тех, кто работает, страдает и борется за более светлый мир. Революционная молодежь всех стран! Прими от нас образ нашего Льва, усынови его, он заслуживает того, — и пусть отныне он незримо участвует в твоих боях, если судьба отказала ему в счастьи участвовать в твоей последней победе.
Л. Троцкий.
20 февраля 1938 г. Койоакан.
 |
Ройан 1933 г. |
|---|
Они убили сына Троцкого
Страшная весть потрясла авангард международного пролетариата. Лев Седов, наш товарищ Седов, сын Льва Троцкого, умер в среду 16 февраля в 11 час. 30 мин. утра. Перевезенный за несколько дней до этого в больницу, где его подвергли операции («заворот кишек»), наш несчастный товарищ скончался от инфекции. Такова версия врачей.
Чтоб пролить свет на все обстоятельства смерти нашего товарища, мы потребовали официального вскрытия и расследования. Но уже сейчас — еще до результатов вскрытия — ясно, что действительная причина смерти нашего товарища, погибшего во цвете лет, в 32 года, кроется в тех чудовищных и систематических преследованиях, попытках похищений, убийства, покушений и отравлений, которым он в течение долгого времени подвергался со стороны сталинской полиции. Жизнь Льва Седова разрушалась клеветой, постоянными угрозами убийства со стороны гепеуровских бандитов, которые — как это установлено полицейским расследованием — сопровождали его во время его летних каникул в Антибы, устроили наблюдательный пост возле его квартиры, готовили ему — как Райссу — ловушку в Милюзе; коротко говоря, в ожидании подходящего момента для его физического убийства, они превратили его жизнь в сплошную пытку, в постоянное ожидание смерти. В этих условиях малейший физический недуг становился для нашего товарища жизнеопасным.
Расшатанный организм человека, находившегося под постоянной угрозой смерти за то, что он отдал свою жизнь служению идеям Ленина и Троцкого, не выдержал, — если даже допустить (это еще покажет вскрытие), что он не был просто отравлен.
Вот почему мы можем уже сейчас утверждать: его убили палачи и гангстеры сталинизма, это они несут ответственность за смерть этого испытанного борца, который при других обстоятельствах непременно справился бы с этой болезнью.
Активный ответственный работник Комсомола с 1919 года, сосланный в 1928 году вместе с отцом и высланный в 1929 году за границу, Лев Седов был ближайшим сотрудником Л. Д. Троцкого по русскому вопросу. Приговоренный дважды сталинскими «судебными» провокациями к смерти, Лев Седов, в то время, как его отец был по предписанию ГПУ интернирован норвежским правительством, взял на себя, в своей замечательной «Красной Книге» защиту московских обвиняемых. Он был — после Троцкого — для Сталина врагом № 1. Очень много сделал он для разоблачения убийц Райсса и для освобождения Кривицкого и Бармина из когтей ГПУ. Он был секретарем редакции «Бюллетеня Оппозиции», единственного органа в мире, высоко держащего знамя русского большевизма.
Сталин виновен в смерти обоих дочерей Троцкого, он убил его сына Сергея, возведя на него гнусное обвинение в отравлении рабочих, а теперь Сталин погубил молодого, испытанного, талантливого большевистского борца, активного деятеля русской секции IV Интернационала, страстного разоблачителя сталинских преступлений.
Нашему товарищу Л. Д. Троцкому и его достойной и верной спутнице, Наталии, мы, вместе с революционными товарищами всего мира, выражаем наше сочувствие и нашу товарищескую солидарность. Симпатии революционного пролетариата и возрастающая ненависть передовых рабочих к палачам большевизма, являются для нас гарантией того, что дело Льва Седова, как сотрудника Троцкого и как активного работника нашей русской секции, останется живым символом пролетарского мужества и пролетарской преданности, символом для авангарда и, через него, для всего рабочего класса. Из сталинских тюрем ему шлют братский привет и последнее прости большевики-ленинцы, революционные рабочие, большевистскую честь которых Седов защищал.
Привет тебе, дорогой товарищ Седов!
Да здравствует IV Интернационал, который отомстит за мучеников сталинской реакции!
Да здравствует мировая революция!
Да здравствуют Советы в СССР и на всем земном шаре!
Международный Секретариат IV Интернационала.
Политбюро Интернациональной Рабочей Партии (французская секция).
Российская секция большевиков-ленинцев.
17 февраля 1938 г.
От редакции
Редакцией «Бюллетеня» получены многочисленные письма с выражением сочувствия в постигшей ее утрате. Не имея возможности ответить на все эти письма, Редакция настоящим выражает всем товарищам свою признательность.
Редакция.
К глубокому сожалению, Редакция лишена возможности поместить в этом номере статью Н. Маркина (Л. Седова) «Расстрел Енукидзе, Карахана, Шеболдаева и др.», написанную незадолго до его смерти. Все бумаги нашего покойного товарища находятся в распоряжении французских следственных властей.
Редакция.
«Товарищ Лева»
Нельзя себе представить, что нет больше этого деятельного, живого человека, который всегда был полон новых идей и мыслей, был так активен, всегда спешил и так много работал. Неужели мы действительно никогда больше не увидим нашего товарища, нашего лучшего друга, с которым мы так часто встречались и привыкли делиться всем тем, что нас волнует. И кажется, вот он опять позвонит по телефону, спросит, что нового и начнет рассказывать что-то взволнованным голосом. Нет, этого осознать нельзя!
Сколько часов и дней провели мы вместе за работой, в товарищеской и дружеской атмосфере. Работы всегда было по горло, времени только не хватало, особенно после того, как пошла серия московских процессов. Самым страшным ударом для Льва был первый процесс, процесс против Зиновьева-Каменева. Он ведь близко знал всех старых большевиков. С каким уважением и какой любовью отзывался он об И. Н. Смирнове и Мрачковском; как он надеялся, что они все-таки крикнут на суде, что все это ложь. В глубине души он не верил, что Сталин посмеет их расстрелять, он не пойдет на убийство старых большевиков — это ведь конец всему, конец революции, всех чаяний и надежд. Когда же он узнал, что их расстреляли, на него страшно было смотреть. На нем буквально лица не было. Таким мы его никогда не видели. А статья Крупской после процесса Зиновьева! «Неужели и она так низко пала? Нет, дальше уж действительно некуда!». Такой человек, как Муралов не сдаст, говорил он. И опять новое разочарование после второго процесса.
Тотчас же после процесса Лев принялся за «Красную книгу». Опровержение лжи и клеветы московских обвинений стало смыслом его жизни. Надо было защищать Октябрьскую революцию, Л. Д. Троцкого и свою честь. Пришлось собирать всякого рода свидетельские показания, документы и доказательства, опровергающие эту чудовищную ложь. Он все говорил: теперь нужно хранить все, даже конверты от писем, ни одной бумажки нельзя выбросить, ни одного даже самого пустякового документа уничтожить — все может пригодиться, совершенно не известно до чего они еще додумаются на следующих процессах. Как часто мы в последнее время спорили о том, будут ли еще публичные процессы. Лева всегда говорил: обязательно будут, если машина пущена в ход, она не может остановиться, Бухарина и Рыкова Сталин в живых оставить не может, а расстрелять их без суда он тоже не может. И он оказался прав. Как-то не верится, что он так и не узнает ничего об этом процессе, обо всем том, что на него клевещут и не сможет лично всего этого опровергнуть.
* * *
Для нас он был как бы живой историей оппозиции, и мы могли без конца слушать его рассказы (увы, и на это времени не хватало). Иногда, за работой, он вдруг начинал рассказывать о своей жизни, своей оппозиционной борьбе, тех людях, с которыми ему довелось сталкиваться — лучших людях Октября; о той нелегальной работе, которую он вел, сначала в Москве, потом в Алма-Ата. Будучи ближайшим помощником и доверенным Л. Д. Троцкого, он, с одной стороны, находился в постоянном общении с руководителями оппозиции, а с другой — работал в качестве районного организатора и был тесно связан с партийными низами. С каким удовольствием вспоминал он, как ему удалось залезть под скамейку (он тогда еще был мальчиком) во время секретного заседания ЦК, где он слушал выступления Ленина и других по важнейшим вопросам. Потом расскажет о своем исключении из партии. Он был одним из первых исключенных. А история ареста и высылки в Алма-Ата? Сколько интересных исторических подробностей он помнил! Как любил он вспоминать свою работу в Алма-Ата, где ему с таким большим трудом удалось наладить связь с внешним миром. Он все вспоминал какого то парнишку (9-тилетнего мальчика), который ловко прокрадывался через все посты гепеуров, ползая на животе. Мальченка ни разу не провалился и все время был его верным и надежным помощником. Потом рассказывал, как ему самому удавалось надувать гепеуров и пр., и пр. — об этом можно было слушать без конца.
* * *
Лев был революционным практиком нашего движения. Десятки писем приходили ежедневно от товарищей со всех концов света, десятки встреч с приезжими, с руководителями секций и местными товарищами. Надо было направлять их работу, предлагать новые планы, обсуждать политические вопросы, а иногда и разрешать внутренние споры. Вся жизнь его была заполнена революционной работой, все это требовало колоссальных усилий, напряжения нервов и особенной осторожности. Главной его заботой было — не провалить товарища. Чего только он ни придумывал, чтобы освободиться от слежки: на ходу вскакивал в автобусы, никогда не ездил на одном автобусе до места встречи, менял кафе и пр. Одним словом, заметал следы. И все это — чтоб обмануть ГПУ. Оно охотилось за ним по пятам, создав совершенно невозможные условия для существования и работы. Лев был в полном смысле этого слова «un homme traque».
Удары на него сыпались со всех сторон (судьба сестер и брата, московские процессы, интернирование отца в Норвегии, кража архивов, Антибы, Милюз, убийство Райсса и пр., и пр.). Да, тяжелая у него была жизнь! Ведь ему еще не было 32 лет, а как много он пережил.
Все это, конечно, не могло не отразиться на его нервной системе, на его здоровье. И вместе с тем он сохранял бодрость, жизнерадостность, энергию, строил всякие планы, из которых, к сожалению, никогда ничего не получалось — не было ни времени, ни денег (даже на повседневные расходы не хватало).
Единственным отдыхом для него были занятия математикой. У него к ней действительно были большие способности, и он очень ее любил. Как часто он говорил, что хотел бы посвятить себя науке. Но долг революционера для него был выше всего. Для него не было ни дня, ни ночи, когда этого требовало дело.
Ничто человеческое ему не было чуждо. Он любил повеселиться, пошутить, поспорить; любил спорт, футбол, теннис, лыжи, плавать, управлять автомобилем. Он часто мечтал о том, что поедет на зимний спорт, тогда ему сразу же станет лучше, пройдет бессонница, прекратятся постоянные головные боли, повышенная температура и пр. Это были мечты. В жизни же все было иначе. Надо было торопиться, работать и защищаться.
И вот его нет. Он сгорел на революционной работе. Наш незабвенный друг, наш лучший товарищ нас покинул. Нет тех человеческих слов, которые могли бы выразить нашу скорбь и наше горе. С тобой вместе работали, вместе боролись, вместе делили радости и горести, и память о тебе всегда будет жить в наших сердцах.
П. Т.
Прощай Лев Седов
Редакция обратилась к автору с просьбой поделиться своими воспоминаниями о Л. Седове.
Лев Седов умер. Он умер для международного движения, он умер для своих родителей, для своих друзей. Это и для меня большая потеря. Когда я в первый раз собиралась на свидание с Львом Седовым — это для меня было только свидание с сыном Троцкого. Этим для меня было все сказано. Но уже первая наша встреча мне показала, что Седов был не только сын Троцкого, но и сам по себе человек большой ценности и редкий товарищ. После постигшего меня тяжкого удара, я стала очень осторожно относиться к самому понятию дружбы и даже была близка к тому, чтобы начать рассматривать дружбу, как пустой звук. Но Лев Седов мне скоро показал, что существует и дружба, и солидарность. Может быть самой подходящей почвой для проявления дружбы и является человеческое горе?
Когда я разговаривала с Львом Седовым, у меня никогда не было впечатления, что передо мной младший товарищ. Нет, передо мной был зрелый человек, с большим опытом и глубоким пониманием всего того, что мне пришлось пережить. Его первый порыв был — помочь. Его беспокоило не только мое материальное существование, моя безопасность, но и мое здоровье и душевное состояние. Он, который всегда так заботился о безопасности товарищей, о собственной никогда не думал. Когда я его связала с одним товарищем, который так же, как и я, находился на распутьи, он позаботился обо всех возможных мерах безопасности для меня, но совершенно не думал о себе. Будучи решительно против моей встречи с этим товарищем в кафе, и настаивая на том, чтоб она состоялась на квартире у другого товарища, он сам в тот же вечер, несмотря на большую опасность (за тем гонялись по пятам), встретился с ним в городе. Когда же я ему сказала: вы так беспокоитесь за меня, почему же вы не считаетесь со всем этим в отношении себя? — он мне на это ответил: за вашу жизнь я отвечаю и дрожу над ней, моя же для этого и существует. Когда речь шла о спасении товарища, он не думал ни об опасности, ни о том, что это принесет ему.
Лев Седов умер и для тех, которые, как мы, ищут пути, для всех тех, которые ищут сына Троцкого.
Я плачу над твоим гробом, Лев Седов, вместе с авангардом международного пролетариата, вместе с твоими несчастными родителями, вместе с твоими друзьями, я плачу над твоей молодой жизнью, над тобой, замечательным товарищем, над тобой — преданным революционером.
Э. Р.
Мне хотелось бы еще привести то первое письмо, которое я получила от него по случаю смерти Людвига.
Париж, 25 сентября 1937 г.
Многоуважаемый и дорогой товарищ,
С того момента — 16 сентября — как я узнал о трагической гибели Вашего мужа и нашего дорогого товарища, я порывался написать Вам, высказать Вам, как глубоко потрясло нас, беспримерное по злодейству, убийство, выразить Вам мое и стариков моих глубокое товарищеское сочувствие. Меня каждый раз останавливала мысль о том, что я незнакомый Вам человек, что обращение к Вам, в эти столь тяжелые дни, может еще больше расстроить Васи
Тщетно искал бы я слов, чтоб выразить Вам свои чувства — скорби и ненависти — таких слов нет в человеческом словаре. Это особенно сильно чувствуешь перед ужасным фактом самоотверженной гибели товарища-героя. А ведь наши чувства ничто по сравнению с тем, что пережили и переживаете Вы, верная спутница погибшего, многие годы рука об руку работавшая с этим — как это ясно и нам, не знавшим его лично — исключительным человеком и революционером. Когда я прочел письмо Игнатия Райсса в ЦК ВКП, я сразу сказал себе, что мы не только завоевали мужественного и опытного революционера, но и талантливого пролетарского публициста. Искренность, убедительность, четкость стиля — все производит в письме большое впечатление. Убивая, наши враги не только мстили, не только — смертельно запуганные сами — стремились запугать других, но и стремились убить ценнейшего работника дела возрождения мирового рабочего движения. Оно понесло большую потерю.
Долг нас всех — сохранить образ покойного для будущих поколений, для истории… Пока рабочее движение не может судить физических убийц и убийцу действительного — широкая гласность наше единственное оружие. Мы приложим все усилия, чтоб все материалы были напечатаны, как можно шире, в как можно большем числе изданий, «Бюллетень» же будет непосредственно отвечать убийцам.
Мне хотелось бы также, чтобы Вы знали: если Вам нужна какая-нибудь помощь, — в любой области, в любом отношении, будь это вопросы материальные, устройства Вашего или ребенка, средств, чего бы то ни было — располагайте всецело мною. Для нас было бы счастьем, оказаться в состоянии хоть чем-нибудь Вам быть полезными. Распоряжайтесь мною.
Берегите себя. Разрешите крепко по товарищески обнять Вас.
Всегда преданный Вам
Л. Седов.
Похороны тов. Седова
В воскресенье, 20 февраля, революционный авангард Парижа и представители международного революционного рабочего движения собрались на кладбище Пэр-Лашез, чтоб отдать последний долг нашему дорогому товарищу Льву Седову.
В похоронах приняло участие 2.000 человек. Это была демонстрация солидарности и сочувствия IV Интернационалу и Л. Д. Троцкому в постигшем их горе. Кроме P.O.I. (Рабочая Интернациональная Партия) и J.S.R. (Революционно-Социалистическая Молодежь) — французские секции IV Интернационала — присутствовали представители российской, бельгийской, немецкой, греческой, бразильской, итальянской и литовской секций IV Интернационала. Следующие организации, не принадлежащие к IV Интернационалу, прислали своих представителей: Международная Помощь (Солидарность и Свобода), Комитет по расследованию московских процессов, Автономная Социалистическая Молодежь, Коммунистический Союз, редакция журнала «Revolution Proletarienne» и делегация Английской Независимой Рабочей Партии (I.L.P.). Присутствовали так же ответственные работники Союза Техников (C.G.T.) и других профсоюзов. Социалистическая Федерация Сены прислала письмо с выражением сочувствия, ибо она была лишена возможности принять участие в похоронах (приглашение было получено слишком поздно). Среди присутствующих отметим: Альфреда и Маргариту Росмер, Виктора Сержа, Вюленса, Картье, Шарби и многих других видных деятелей революционного движения.
Гроб
с останками Л. Седова был доставлен в 14 ч. 30 мин. к главным воротам кладбища
Пэр-Лашез. Его сопровождали представители Политбюро P.O.I. и Международного
Секретариата IV Интернационала. Он был тотчас же окружен товарищами из молодой
революционной социалистической гвардии, одетых в форму своей организации. Они
покрыли гроб красным знаменем и понесли его на своих плечах. Перед гробом несли
венки от P.O.I., IV Интернационала, российских большевиков-ленинцев и семьи
покойного. Хор J.S.R. пел похоронный марш и революционные песни. За гробом шла
семья Л. Седова, его ближайшие друзья и делегации, а затем члены P.O.I. и J.S.R.
со знаменами, члены Комитета по расследованию московских процессов, Международной
Помощи и все те, кто счел своим долгом проводить тело беззаветного борца за
мировую революцию.
Над открытой могилой прощальные речи произнесли т.т. Рус — от имени Международного Бюро IV Интернационала, Жерар Розенталь — от имени Комитета по расследованию московских процессов, Лезуаль — от имени Революционно-Социалистической Партии — бельгийская секция IV Интернационала, и Про — от имени P.O.I. и J.S.R. Приводим следующие выдержки из речей:
Жан Рус: «От имени своих 30 секций Европы, Америки, Африки, Азии и Океании, в особенности от имени своих: российской, французской, бельгийской, греческой, бразильской, итальянской, литовской секций, здесь представленных, Международное Бюро IV Интернационала посылает свое последнее прости большевику-ленинцу, Льву Седову, члену Генерального Совета IV Интернационала, руководителю его русской секции… Все рабочие революционные борцы выражают свою глубокую и братскую солидарность Льву Троцкому и его достойной и верной подруге Наталии, последний сын которых и незаменимый сотрудник, умер в возрасте 31 года… Передовые рабочие всего мира не забудут того революционного примера, каким являлась жизнь Льва Седова. Его борьба со сталинской реакцией, против постепенного восстановления капитализма в СССР, за восстановление советской системы, за защиту принципов Октябрьской революции, является одной из форм той борьбы, которую ведет каждый сознательный рабочий на всем земном шаре против империалистической реакции… Нашим последним прости, дорогой товарищ Седов, будет тот лозунг, который вдохновлял все твои мысли и действия борца. Да здравствует мировая революция, да здравствует IV Интернационал».
После
Жерара Розенталя, подробно остановившегося на биографии Л. Седова и подчеркнувшего
преследования ГПУ, которым он постоянно подвергался, выступил тов. Про, закончивший
свою речь словами: «Преждевременная смерть нашего товарища, денно и нощно преследуемого,
является делом рук ГПУ и сталинизма. Это последнее предостережение обманутому
и преданному пролетариату Франции. Победоносная пролетарская революция будет
местью за наших погибших товарищей. Она явится осуществлением самой дорогой
мечты нашего тов. Седова. Борцы обеих французских организаций IV Интернационала — P.O.I. и J.S.R. — не сдадутся в борьбе. Они клянутся памятью погибшего».
После этих речей и пения Интернационала все присутствовавшие продефилировали перед открытой могилой. Затем все направились к стене коммунаров, чтобы этим почтить борцов революции 1871 года — жертв контр-революции.
Отклики печати на смерть тов. Седова
На преждевременную смерть и трагическую кончину нашего незабвенного товарища и друга откликнулись многочисленные органы печати. Некоторые отзывы посвящены оценке его личной судьбы, другие больше подчеркивают участие и роль тов. Седова в организации IV Интернационала и в борьбе против сталинской лжи и клеветы. Всем, однако, обще признание тяжелой утраты и незаменимой потери для нового Интернационала.
Органы всех секций IV Интернационала, среди которых отметим «Lutte Ouvriere», «Der Einzige Weg», «IV Internationale», «Militant», «De Einige Weg» и др., посвятили смерти нашего товарища обширные статьи. «Lutte Ouvriere» — орган бельгийской секции IV Интернационала — в номере от 26 февраля дает подробный отчет о похоронах Л. Седова. В оценке роли и значения Л. Седова он полностью присоединяется к т.т. Русу и Лезуалю, говорившему от имени бельгийской партии.
«IV Internationale», теоретический орган IV Интернационала, посвящает памяти Льва Седова очень большую статью с подробнейшей биографией, подчеркивая его роль в руководстве революционным авангардом международного рабочего движения.
«Socialist Appeal» в номере от 26 февраля подробно останавливается на жизни Л. Седова, его болезни и трагическом исходе операции. Особое внимание он уделяет работе Л. Седова, посвященной опровержению гнусных обвинений, выдвинутых во время московских процессов. Заканчивая статью автор замечает, что жестокая вендетта Сталина против носителя знамени Маркса и Ленина, распространяется и на его детей. Из молодого поколения семьи Троцкого остался в живых только двенадцатилетний сын Зинаиды.
В номере от 5 марта «Socialist Appeal» помещает отчет о митинге в Нью-Йорке, посвященном памяти Седова. На митинге присутствовало свыше 700 человек. Тов. Эрбер чтит в Седове лидера молодого поколения, борющегося за идеи Маркса и Ленина. Тов. Макс Шахтман заявляет: «Мы посвятим себя защите имени Седова от той гнусной клеветы, которой они хотели его запятнать. Мы отомстим за эту смерть, но не методами палачей. Наши методы — методы классовой борьбы». Тов. Спектор причисляет Седова к мученикам революции, сравнивая борьбу Седова за идеи Маркса и Ленина, протекавшую в период реакции, пролетарских поражений и преследований революционеров, с мужественной позицией Розы Люксембург и Карла Либкнехта во время войны.
Участники митинга послали следующую телеграмму Л. Д. Троцкому: «700 революционеров, собравшихся сегодня в Нью-Йорке, чтобы почтить память незапятнанного солдата мировой революции Льва Седова, разделяют с Вами и его матерью глубокое горе по поводу его безвременного ухода из наших рядов. Лев навсегда останется жить в сердцах революционных борцов».
Из отдельных откликов отметим статью Виктора Сержа в органе французских революционных синдикалистов «Revolution Proletarienne» от 25 февраля 1938 года.
«Тяжелую жизнь вел Лев Львович Седов, посвящая все свое время борьбе против самых гнусных и грандиозных по-своему размеру интриг современной истории. Его физические силы были, очевидно, на исходе. Дух оставался крепким, стойкий дух молодого революционера, для которого борьба за социализм не только случайное занятие, но и смысл его жизни, обретенный в эпоху поражений и деморализации».
Виктор Серж образно описывает свои встречи с Седовым, который так остро переживал события последнего периода: московские процессы, интернирование Л. Д. Троцкого в Норвегии, кражу архивов в Париже, убийство тов. Райсса и т.д.
«Какой пламенной страстью наполнена была его жизнь!». Канада, Москва, Алма-Ата, Принкипо, Берлин и Париж. Жизнь в нужде и бесконечной работе, под постоянной угрозой сталинских террористов. Умер ли он естественной смертью? Несмотря на медицинское заключение, нельзя при нынешних обстоятельствах отказаться от подозрений. Убийцы жили по соседству с ним. Так или иначе циничное предупреждение Радека на процессе по адресу троцкистов во Франции и в Испании сбывается: они «платят дорогой ценой»: Андрей Нин, Курт Ландау, Эрвин Вольф, а теперь смерть Седова. «Какой ужасный год!».
«Троцкий теряет в Седове больше, чем сына по крови, сына по духу, незаменимого соратника в борьбе. Пусть он хотя бы знает, что в этот тяжелый час мы все с ним, без оговорок. Все, что нас разделяет в доктрине и истории имеет меньшее значение, чем то, что нас объединяет на службе делу рабочего класса… Я знаю, что пишу это за многих друзей и товарищей, часто отделенных друг от друга разногласиями, но объединенных в том, что дает смысл их жизни. Мы теряем в Седове товарища с редким закалом. Прощай, Лев Львович, мы с гордостью будем тебя вспоминать. Идем вперед!».
Вся буржуазная печать отметила смерть Седова. Некоторые газеты поместили лишь краткие сообщения, другие уделили ему больше внимания. Отметим подробный отзыв «New-York-Herald Tribune» от 17 февраля. Американская газета приводит биографические данные и ограничивается объективным описанием фактов. Лондонский «Таймс» поместил некролог, в котором указывается, что Седов был одним из организаторов IV Интернационала.
«Der oeffentliche Diens» — орган швейцарского союза государственных служащих — пишет в номере от 4 марта:
«…Вернулись с кладбища, куда проводили последнее дитя Троцкого. Нам выпала злосчастная доля похоронить обоих детей Троцкого: дочь в 1933 году в Берлине и теперь сына. В лице Седова Троцкий потерял одного из своих преданнейших соратников. Проводило его до могилы больше 2.000 человек, и это были не только троцкисты».
Московский процесс 21-го
Новая расправа
В феврале прошлого года, во время второго московского процесса (Пятакова-Радека), который должен был исправить плохое впечатление первого процесса (Зиновьева-Каменева), я говорил в печати: «Сталин похож на человека, который пытается утолить жажду соленой водой. Он вынужден будет инсценировать дальнейшие судебные подлоги, один за другим».
Третий московский процесс подготовлялся более длительно и, надо думать, более тщательно, чем предшествующие. Международная подготовка происходила в течение последних недель на глазах всего мира. Пресловутая статья Сталина о международной революции (14 февраля), поразившая многих своей неожиданностью, имела задачей создать в рядах рабочего класса более благоприятную атмосферу для будущего процесса. Сталин хотел сказать рабочим, что если он истребляет все революционное поколение, то исключительно в интересах международной революции. Никакого другого назначения его статья не имеет. Смерть моего сына Льва Седова, которая продолжает оставаться окутана тайной, должна, до доказательства обратного, рассматриваться, как второй акт подготовки процесса: надо было во что бы то ни стало заставить замолчать осведомленного и мужественного обличителя. Третьим актом подготовки была попытка гг. Ломбардо Толедано, Лаборде и других мексиканских агентов Сталина заставить меня замолчать накануне третьего процесса, как норвежское правительство заставило меня замолчать после первого процесса (август 1936 года). Таковы главные элементы подготовки!
Обвинение против 21 подсудимого опять публикуется всего за четыре дня до суда, чтоб застигнуть общественное мнение врасплох и помешать своевременной доставке опровержений из-за границы.
По значению обвиняемых нынешний процесс далеко превосходит процесс Радека-Пятакова и приближается к процессу Зиновьева-Каменева. В списке обвиняемых не менее семи бывших членов ЦК партии, в том числе Крестинский, Бухарин, Рыков, бывшие члены Политбюро, т.-е. учреждения, составлявшего фактически верховную власть советского государства.
После смерти Ленина, Рыков в течение свыше пяти лет был официальным главой правительства. Бухарин с 1918 года был редактором центрального органа партии, «Правда», а с 1926 года — официальным вождем Коминтерна, затем, после падения, редактором «Известий». Раковский был главой украинского правительства, затем — послом в Лондоне и Париже. Крестинский, предшественник Сталина, в качестве секретаря ЦК партии, был затем несколько лет послом в Берлине. Ягода в течение почти десяти лет стоял во главе ГПУ, как наиболее доверенное лицо Сталина, и полностью подготовил процесс Зиновьева-Каменева. В составе обвиняемых не менее шести бывших членов центрального правительства.
Из девяти человек, которые в эпоху Ленина были членами Политбюро, т.-е. фактическими вершителями судеб СССР, не обвиненным остается ныне один Сталин. Все остальные объявлены агентами иностранных государств, причем обвинения восходят к 1921 и даже 1918 гг. Русская белая эмиграция не раз обвиняла Ленина, меня и всех других большевистских вождей в том, что они совершили Октябрьскую революцию по поручению германского генерального штаба. Сейчас Сталин пытается полностью подтвердить это обвинение.
По своим политическим тенденциям те из обвиняемых, которые мне известны, распадаются на три группы: а) Бухарин и Рыков, бывшие вожди правой оппозиции; третий из вождей этой группы, Томский, бывший председатель советских профессиональных союзов, был в 1936 году доведен травлей до самоубийства. Правая оппозиция находилась с 1923 года в непримиримой борьбе с левой оппозицией, так называемыми троцкистами. Рыков, Бухарин и Томский, рука об руку со Сталиным, провели всю кампанию разгрома левой оппозиции. б) Вторую группу составляют обвиняемые, которые в течение известного времени действительно принадлежали к левой оппозиции. Таковы Крестинский и Розенгольц, которые, однако, открыто перешли на сторону Сталина еще в 1927 году, и Раковский, который вернулся в правительственный лагерь 4 года тому назад. в) Третью группу, поскольку она мне известна, составляют либо активные сталинцы, либо аполитические специалисты.
Особенный свет на весь процесс бросает имя профессора Плетнева. В прошлом году он был арестован по обвинению в сексуальном преступлении. Об этом открыто писала вся советская печать. Сейчас Плетнев привлекается по процессу… политической оппозиции. Одно из двух: либо сексуальные обвинения выдвинуты были против него только для того, чтобы вымогать у него необходимые признания; либо же Плетнев действительно повинен в садизме, но надеется заслужить милость «признаниями», направленными против оппозиции. Эту гипотезу мы будем, может быть, иметь возможность проверить во время процесса.
Как мог Сталин бросить этот новый вызов мировому общественному мнению? Ответ на этот естественный вопрос слагается из четырех элементов: 1) Сталин презирает общественное мнение. 2) Он не читает иностранной печати. 3) Агенты Коминтерна доносят ему из всех стран о своих «победах» над общественным мнением. 4) Осведомленные люди не смеют раскрыть Сталину правду. Так он стал, незаметно для себя, жертвой собственной политики. Он вынужден пить соленую воду для утоления жажды.
Л. Троцкий.
Койоакан, 28 февраля 1938 г.
Заметки на полях отчетов «Правды» о процессе 21-го
1. Обвиняемый Бессонов утверждает, что он послал в конце декабря 1936 года, через посредство Иогансена, письмо Л. Д. Троцкому. Несколько дней спустя он получил от него ответ.
18 декабря 1936 года Л. Д. Троцкий был тайно доставлен норвежской полицией на нефтеналивное судно «Руфь». 19 декабря судно это покинуло Осло, и лишь 9 января 1937 года оно прибыло в Тампико (Мексика). В конце декабря 1936 года Л. Д. Троцкий был лишен возможности переписываться с кем бы то ни было. Ему было так же запрещено пользоваться телеграфом.
«Дагбладет», Осло, от 7 марта 1938 года приводит неопровержимые доказательства того, что показание Бессонова о письме Троцкому такой же вымысел, как и полет Пятакова в Осло. С начала сентября 1936 года вся почта Троцкого контролировалась начальником центрального паспортного бюро, и с каждого исходящего и входящего письма снималась копия. (Показание начальника центрального паспортного бюро Констада). 19 декабря Л. Д. Троцкий покинул Норвегию и был лишен всякой возможности сноситься с внешним миром. (Показание сопровождавшего его на пароходе полицейского офицера Ионаса Ли).
Право, было бы достаточно прочесть «Преступления Сталина» (стр. 80-81 и 128), чтобы избежать этого промаха.
2. Крестинский подтверждает опровержение Троцкого. Бессонов утверждал, что Троцкий встретился с Крестинским в Меране в октябре 1933 г. Троцкий тотчас же опровергнул: в октябре 1933 года он находился во Франции в Баньер-де-Бигор (Пиренеи) вместе со своей женой и одним товарищем. Пребывание его на этом курорте было известно французской полиции.
Во время допроса Бессонова, Вышинский спросил Крестинского, подтверждает ли он показание Бессонова. Крестинский подтвердил, что был в это время в Меране. «Я был для проведения лечения и никого из троцкистов не видел» (курсив наш). (Заседание 2 марта). А на заседании 4 марта («Правда» 6 марта) во время своего второго допроса, Крестинский уже не только «признается», что виделся с Троцким в Меране, но и сообщает подробности: «Троцкий приехал в Меран около 10 октября вместе с Седовым». И во избежание возможных опровержений со стороны Л. Д. Троцкого, он уточняет: «Приехал Троцкий, как он мне говорил, под чужим французским паспортом…» (курсив наш).
3. О «свиданиях» Седова с подсудимыми. а) В 1929 году. По показаниям Крестинского и Розенгольца («Правда» от 6 марта) Седов встретился с Крестинским в Киссингене (Германия) в сентябре 1929 года. Со времени своей высылки из Советского Союза — в феврале 1929 года — по февраль 1931 года, Седов, как это явствует из его паспорта и многочисленных свидетельских показаний, безвыездно жил в Турции. б) То же относится и к показанию Крестинского, который перед своим отъездом из Берлина, осенью 1930 года, якобы встретился с Седовым, чтобы его связать с генералом Сектом. в) В 1933 году. Свидание в Фельдене (Австрия) с Розенгольцем. В данном случае Розенгольц достаточно осторожен и не дает более точных указаний. Но Седов не был в Австрии в 1933 году. До марта 1933 года он жил в Германии, а оттуда проехал прямо во Францию. г) В 1934 году. Свидание с Розенгольцем в Карлсбаде (Чехословакия). Со времени своего приезда во Францию (в 1933 году), Седов ни разу не покинул пределы этой страны. Ложность этого заявления может быть доказана при помощи документов.
4. Бессонов утверждает, что он встретился с Седовым в Берлине в 1931 г. после инцидента, который произошел с сестрой Седова. Все газеты будто бы тогда писали об Л. Д. Троцком и его детях в связи с этим инцидентом. Сестра Седова, Зинаида, приехала в Берлин в самом конце 1931 года, ничего с ней не произошло и ни одна газета о ней не писала. Лишь в 1933 году, когда она покончила самоубийством, все газеты много писали об Л. Д. Троцком и его детях.
5. Приводим в качестве курьеза общую сумму тех денег, которые, по показаниям подсудимых, были переданы Троцкому и его друзьям: 2.020.000 золотых марок, 930.000 долларов и 27.000 фунтов стерлингов. Эти деньги, по Крестинскому, были употреблены на пропаганду за границей, на издательства и т.п. Интервью тов. Троцкого, обошедшее всю мировую печать, является достойным ответом на бессмысленную ложь.
6. Не подлежит никакому сомнению, что обвинение в убийстве Горького, Меньжинского и Куйбышева было изобретено лишь за две-три недели до процесса, а обвинение в подготовке убийства Ленина, Сталина и Свердлова в 1918 году — лишь 19-20 февраля, т.-е. за 3 дня до заключения обвинительного акта. а) Рыков лишь 10 января 1938 года «признал» убийство Горького. б) Кремлевский врач Казаков лишь 4 февраля «признал» убийство Меньжинского. в) Левые эсеры Камков и Карелин и б. левые коммунисты Яковлева, Осинский и Манцев лишь 19 и 20 февраля «признали», что Бухарин имел намерение в 1918 году убить Ленина, Свердлова и Сталина.
7. В обвинительном акте сообщается, что Раковский стал японским шпионом в 1934 году, во время своей поездки в Японию. Напомним, что Л. Д. Троцкий в своих показаниях следственной комиссии в Койоакане, в апреле 1937 года, предвидел возможность такого обвинения. Он ясно говорит об этом на стр. 338-339 стенографического отчета его допроса (цитата эта была приведена нами в последнем номере «Бюллетеня» — № 62-63, стр. 14).
8. Любопытно отметить, что отчет о ходе процесса появился в разных освещениях в советской и заграничной печати, особенно в тех органах, которые были представлены собственными корреспондентами. Так, например, интересно сравнить допрос Бухарина по стенограммам «Правды» и в изложении столь мало объективного корреспондента, как г. Берлан из «Тан». На обвинение в шпионаже, Бухарин заявил: «Я здесь впервые об этом слышу. Об этом ни слова не было сказано во время следствия, несмотря на то, что прокурор меня допрашивал в течение трех месяцев». («Тан», 9 марта 1938 г.). В «Правде» об этом ни слова.
Следует отметить также следующие слова Ягоды, которые не приведены в отчете «Правды». «Если бы я был шпионом, десятки стран могли бы уволить своих секретных агентов в СССР». («Тан», 10 марта 1938 г.). За недостатком места мы вынуждены ограничиться лишь приведением этих двух примеров.
Следующие лица, упомянутые во время процесса, не находящиеся под непосредственной угрозой сталинских репрессий, поместили в мировой печати опровержения: Альфред Росмер, Магдалена Паз, Эмиль Бюре, французский промышленник Николь, Пауль Шефер, лэди Педжет, дочь журналиста Фарбмана; а из русских: Дан, Николаевский, Марк Вишняк, Ал. Рапопорт.
Московские процессы вызвали бурю возмущения мировой общественности, как рабочей, так и буржуазной. В Москву были отправлены многочисленные протесты, среди которых отметим: II Интернационал, Амстердамский Профсоюзный Интернационал, французская Лига Прав Человека, группа «друзей» Советского Союза — Де-Монзи, Аршамбо и др., французское объединение адвокатов-социалистов.
Даже печать Народного фронта, находящаяся под сталинским влиянием, не могла не отозваться с возмущением о московской расправе, подчеркивая в первую очередь вред, причиняемый внешней политике Советского Союза.
Расправа Гестапо с немецкими товарищами
В то время, как в Москве на процессах революционеры обливаются потоками лжи и клеветы, и обвиняются в связях с Гестапо, до нас дошло известие о гнусной расправе Гестапо с нашими гамбургскими товарищами. Товарищи Лейдерсдорф, Дефферт, Бремер, Зур, Боденшахт, Либелт и др., мужественно защищавшие на суде свои идеи и принадлежность к IV Интернационалу, были приговорены к разным срокам каторги (от 5 до 10 лет). Все товарищи были подвергнуты пыткам и истязаниям, с целью добиться ложных признаний. Тов. Крамер положил конец своим мучениям, покончив с собой.